Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Отчет основательницы об одном из первых экспериментов с ротовыми объектами стоит привести без сокращений; им мы и завершим данную главу. «Вечером я провела эксперимент с одним из слов, хотя сама мысль о его уничтожении была равноценна мысли о том, чтобы отрезать себе язык. Чистым и очень острым ножом я разрезала объект сперва вдоль, затем поперек. Разрезая липнущую к ножу субстанцию, я морщилась от отвращения. Приходилось действовать очень медленно, чтобы, разрезая слово на куски, не исказить его. В срезе обнаружились крошечные папиллярные линии и линии разлома белее остального сгустка и более непрозрачные, наподобие воска, помещенного под пресс. Один кусок слова я взяла щипцами и нагрела на медленном огне. Этот эксперимент привел меня в крайнее расстройство. Я с интересом заметила, как увеличилось слюноотделение и мой рот наполнился сладковатой жидкостью. Было бы любопытно попытаться определить, является ли подобная реакция характерной для всех наблюдателей. Пламя охватило слово целиком; оно вспыхнуло с легким щелчком. Пламя оставалось ярким и ровным. Сгусток съежился, не пузырясь и не шипя. Этот эксперимент привел меня к выводу, что субстанция, из которой он состоит, плотная и чистая. Горение объекта напоминало горение свечи из чистейшего воска, но слово пылало ярче.

Съеживаясь, объект несколько раз обернулся вокруг своей оси и затрясся в конвульсиях, слишком быстрых, чтобы их уловил человеческий глаз, но странных и тревожащих. Мне показалось, что он несколько раз поменял форму, обернувшись чем-то не просто узнаваемым, а даже имеющим для меня личное значение, хотя из-за скорости трансформации я едва успевала разглядеть, что именно передо мной. Позже я попыталась зарисовать промежуточные состояния объекта, но это оказалось невозможным.

Сгусток сгорел очень быстро, и слово исчезло. При этом оно издало звук, который трудно описать. Это была фраза, произнесенная либо на высоких частотах, либо очень быстро. В ней содержалось множество звуков, но понадобилась всего доля секунды, чтобы ее произнести.

Случись мне снова услышать этот звук, я поняла бы все, что ныне от меня сокрыто. Но я пришла к выводу, что не стоит пытаться насильно преобразовать мертвую материю в смысл. Когда я сама стану мертвой материей, то начну говорить на языке объектов. Тогда наконец я пойму, о чем всю мою жизнь пытался сообщить мне мир».

Глубокоуважаемый мистер Эдгар Аллан По!

В «Чизхиллской газете» опубликовано клеветническое письмо некоего «ученика местного образовательного учреждения», в котором утверждается, что на кухне у меня рыщут крысы, а в башне живут летучие мыши. Я непременно найду автора письма, и он будет наказан, но читая его донос, я испытала ностальгические чувства. Я и сама когда-то посылала в редакцию газеты лживые порочащие письма. Но что это за звук?

Всего лишь снег, царапающий стекло. Кажется, будто кто-то невидимой рукой стирает белые надписи с грифельной доски. Сегодня я вышла без шарфа, чтобы провести оральную гимнастику во втором классе, и, видимо, застудила горло. Никак не могу согреться…

Приступ кашля. Такой сильный, что потемнело в глазах. Порывшись в ридикюле, я достала носовой платок (к нему прицепился циркуль, который пришлось отцепить на ощупь). Кашляя в платок, я кажется, разобрала среди хрипов отдельные слова: «Прости. Прости».

Ума не приложу, перед кем я должна извиняться. Должно быть, это призраки.

После я свернула влажный платок, зажала его в ладонях, а ладони стиснула коленями. Накатила слабость. Шум снегопада за окном проник в голову. Я открыла рот на случай, если кому-то из призраков есть что сказать. «Посмотри вниз», – сказал Корнелиус. Голос его звучал недобро. Я опустила голову и разомкнула ладони; платок мягко раскрылся, как старая зачитанная книга.

Красота!

Краснота.

Он был красным. Кровавое пятно отпечаталось на противоположной от сгиба стороне: два крыла, алая танагра [25] Танагра – птица из отряда воробьинообразных, отличается ярким оперением: зеленым, красным, черно-желто-красным. Прим. переводчика. , распростертая на снегу.

Я испытала смутное удовлетворение, будто нашла наконец решение давней проблемы. Пятно появилось не просто так: это было послание, написанное чернилами моего тела. В чем крылся его смысл, говорить не буду, хотя, вероятно, вы и сами догадываетесь.

Как же холодно. Кларенс принес еще угля и разворошил головешки в печи. К сожалению, вслед за ним в комнату проник холодный сквозняк, и это свело на нет все его усилия.

Кстати, я нигде не могу найти свою кроличью лапку. На ее обычном месте – прямо передо мной на столе – сейчас засыхает кровь на платке. Я не могу отвести от него глаз. Вкус во рту привязывает меня к этому пятну. Если бы я окунула перо в рот, как в чернильницу…

Но на сегодня хватит.

С уважением,

Директриса Специальной школы,

и так далее, и так далее.

P. S. Прошу прощения за пятна на бумаге. Это всего лишь кровь. Кто-кто, а вы должны знать о ней все.

Я никогда не видела, чтобы люди выглядели так, как выглядела она, вернувшись домой. Она была мертва, разумеется. Я это сразу поняла. На своем веку я видела немало мертвых кроликов и со смертью была хорошо знакома. Но мои кролики даже после смерти оставались похожими на себя, а вот мать больше напоминала пейзаж или кучу мусора. На ум пришли деревья, которые при определенном освещении становятся похожи на скрюченные человеческие фигуры; облака, в которых, если приглядеться, можно увидеть смеющиеся лица; грибы, в странной форме которых можно разглядеть носы, щеки и уши. Как в дереве, облаке и грибе, в матери угадывались знакомые черты; но если они и убеждали глаз, то не убеждали ту часть моего существа, которую я по старинке называю сердцем.

Она выглядела странно не потому, что ее лицо – если можно назвать это лицом – было синевато-серым и покрытым множеством порезов вокруг рта. Настоящее лицо моей матери тоже могло быть синевато-серым, подумала я, но я все равно узнала бы его. Я бы не смогла смотреть на него, как смотрела на это лицо, напоминавшее мешок дохлых белок, коровью лепешку, жаркое, булькающее на сковороде. Раньше я никогда толком не смотрела ей в лицо, так как взгляду не за что было зацепиться; оно всегда ускользало, как рыба, плывущая вверх по течению, уплывало, прежде чем я решалась на него взглянуть, и оказывалось передо мной внезапно. Мать поворачивалась и здоровалась со мной, будто находилась здесь все время, а опоздавшей была я. Она открывала меня, как дверь в свою комнату.