Роберт Силверберг - Умирая в себе. Книга черепов [сборник litres]

– Эй, Боже? Боже? Ты слышишь меня, Боже?

Не думаю, что Ты слышишь. И не думаю, что дал маху. Полагаю, Ты меня просто… Э-эх!

Ди-да-ди-ду-да-ди-да. Музыка кончается. Небесная гармония наполняет комнату. Все сливается в единстве. Хлопья снега кружатся за оконным стеклом. Давай, Шенберг. Ты понимал, по крайней мере, пока был молод. Ты уловил истину и положил ее на нотную бумагу. Я слышу, что Ты говоришь. «Не задавай вопросов, – говоришь Ты. – Смирись! Только смиряться – таков девиз. Смирись, смирись! Что бы ни пришло к тебе, приемли!»

– Клод Жерманте приглашает меня поехать с ним в Швейцарию после Рождества, – говорит Джудит, – покататься на лыжах. Я могу оставить малыша у подруги в Коннектикуте. Но я не поеду, если я нужна тебе, Дэви. Ты в порядке? Можешь позаботиться о себе?

– Конечно могу. Я не парализован, Джуди. И не слепой. Поезжай в Швейцарию, если хочется.

– Я только на восемь дней.

– Выживу.

– Когда я вернусь, надеюсь, ты переедешь из тех до- мов. Ты должен жить ближе ко мне, чтобы мы могли чаще видеться.

– Может быть.

– Я могу познакомить тебя с кем-нибудь из моих подруг. Если тебе хочется.

– Прекрасно, Джуди.

– Не слышу энтузиазма.

– Относись ко мне легче, Джуди. Не высыпай на меня миллион идей сразу. Мне нужно время, чтобы привыкнуть.

– Хорошо. У тебя как бы новая жизнь, правда, Дэви?

– Новая жизнь? Да. Новая жизнь, вот что это такое, Джуди.

Вьюга. Машины исчезли под белым покрывалом. За обедом радиокомментатор сообщает, что к утру толщина снежного покрова будет восемь или десять дюймов. Джудит пригласила меня остаться на ночь, переночевать в комнате для прислуги. Ну, почему бы и нет? Отныне и навсегда, почему я должен отталкивать ее? Утром мы пойдем с Полом в парк, возьмем с собой санки. Снегопад действительно сильный. Снег так красив. Все укрывает, все подметает, очищает этот усталый, разлагающийся город, его разлагающееся население. Я не могу отвести глаз от окна, стою, прижавшись лицом к стеклу. В руке у меня стакан с бренди, но я забываю отхлебывать, потому что снег загипнотизировал меня своими чарами.

– У! – кричит кто-то у меня за спиной.

Я вздрагиваю, коньяк выплескивается из стакана на стекло. В испуге поворачиваюсь, готовый защищать свою жизнь, но инстинктивный страх сменяется смехом. Джудит тоже смеется.

– В первый раз в жизни я подловила тебя, – говорит она. – Впервые за тридцать один год.

– Ты чертовски напугала меня.

– Я стояла здесь три или четыре минуты, думая про тебя. Старалась, чтобы ты очнулся, но нет, ты не реагируешь, пялишься на снег. Так что я схитрила, заорала прямо в ухо. Ты на самом деле испугался, Дэви? Ты не притворяешься?

– Думаешь, я тебе все время врал?

– Нет, конечно, нет.

– Тогда почему ты решила, что я притворяюсь?

– Не знаю. Кажется, я немного сомневалась. Но больше не сомневаюсь. О, Дэви, Дэви, мне так больно за тебя.

– Не надо, – говорю я. – Пожалуйста, не надо.

Она тихонько плачет. Как это странно – видеть, что Джудит плачет. Из любви ко мне. Из любви ко мне!

Все спокойно.

Мир белый снаружи и серый внутри. Я принимаю это. Думаю, жизнь станет спокойнее. Молчание станет моим языком. Будут еще открытия и узнавания, но ничего чрезвычайного. Может быть, вернутся какие-то краски. Может быть.

Живя, мы ворчим. Умирая, живем. Я помню это, держу в уме. И буду в хорошем настроении. Тванг. Твинг. Твонг… Пока не умру вторично. Алло, алло, алло!

По Новоанглийскому шоссе въезжаем с севера в Нью-Йорк. Оливер, как всегда, за рулем. Неутомим, расслаблен, окно полуоткрыто, свежий ветерок полощет длинные светлые волосы. Тимоти обмяк на сиденье рядом. Спит. Второй день наших пасхальных каникул: уродливые островки почерневшего снега свалены грязными кучами на обочине. В Аризоне не будет мертвого снега. Рядом со мной на заднем сиденье Нед что-то царапает в потрепанном, скрепленном спиралью блокноте, заполняя страницу за страницей своим почерком с левым наклоном. Его темные глазки светятся демоническим блеском. Наш дешевенький, голубенький Достоевский. В левом ряду сзади взревел грузовик, обошел нас и вдруг, круто подрезав, влез в наш ряд, почти не оставив нам места. Мы чуть не вмазались. Оливер ударил по тормозам, выругался. Тормоза взвизгнули, нас швырнуло вперед. Через долю секунды он перестроился в пустой правый ряд, чтобы в нас не врезалась машина сзади. Тимоти проснулся.

– Какого черта? – пробурчал он. – Неужто так трудно дать мне чуток вздремнуть?

– Мы едва не погибли, – пылко сказал ему Нед, подавшись вперед, выплевывая слова в большое розовое ухо Тимоти. – Забавно получилось бы, да? Четыре положительных молодых человека, направляющихся на запад за вечной жизнью, раздавлены грузовиком на Новоанглийском шоссе. Их гибкие молодые конечности разметались по всей обочине.

– Вечная жизнь, – произнес Тимоти. Ругнулся. Оливер хохотнул.

– Шансы пятьдесят на пятьдесят, – заметил я уже не в первый раз. – Экзистенциальная игра. Двоим достанется жизнь вечная, двоим – смерть.

– Экзистенциальное дерьмо, – откликнулся Тимоти. – Старик, ты меня удивляешь. Как это тебе только удается выдавать это экзистенциальное число с таким серьезным видом? Ты что, и вправду веришь ?

– А ты нет?

– В «Книгу Черепов»? В твою аризонскую Шангри Ла?

– Если не веришь, то почему тогда потащился с нами?

– Потому что в Аризоне в марте тепло. – В разговоре со мной он употреблял легкий, небрежный тон гоя из деревенского клуба Джона О`Хары. Он так умело им пользовался, что меня всего передергивало. За его спиной восемь поколений лучших людей страны. – Могу же я позволить себе сменить обстановку, старичок.

– И это все? – спросил я. – В этом и состоит вся глубина твоих философских и эмоциональных обоснований этой поездки? Ты заставляешь меня испытывать чувство вины. Одному Богу известно, почему ты считаешь нужным вести себя так отстраненно и хладнокровно, когда речь идет о таких вещах. А еще этот твой тягучий акцент; а это аристократическое убеждение в том, что обязательства любого рода – нечто грязное и неприличное, что они…

– Не надо меня обличать, пожалуйста, – перебил Тимоти. – У меня нет настроения углубляться в этнопсихологический анализ. Довольно утомительное занятие.

Произнес он это вежливо, уходя от разговора с назойливо настойчивым еврейским мальчиком, вполне дружелюбным, достойным истинного американца способом.

Больше всего я ненавидел Тимоти, когда он начинал щеголять передо мной своей наследственностью, своим естественным произношением напоминая мне, что его предки основали эту великую страну, в то время как мои копали картошку в литовских лесах.