Роберт Силверберг - Умирая в себе. Книга черепов [сборник litres]

Во втором раунде Джимми сразу ринулся вперед, надеясь превратить меня в пыль. Неистово размахивая кулаками, он все целился мне в голову. Но я держался за пределами досягаемости его рук, отступал, пританцовывал, опять ударил его в живот, а когда он выпрямился, стукнул в нос. Он упал и залился слезами. Судья очень быстро досчитал до десяти и поднял мою руку. «Эй, Джо Луис! – радостно вопил мой отец. – Эй, Вилли Пеп!»

Судья предложил мне подойти к Джимми, помочь ему подняться и пожать руку. Но я четко уловил, что Джимми намерен стукнуть меня головой в зубы. И тогда я подошел к нему сбоку, встал рядом и шлепнул кулаком по согнутой спине. Это потрясло Джимми. «Дэвид жулит! – заскулил он. – Дэвид жулит!»

Как они все ненавидели меня за мой ум. Умом они считали мой тайный дар. Скромное умение угадывать мысли – вот что оно мне дало. Но теперь это все в прошлом, теперь это не проблема.

Джудит открывает дверь. На ней старенький серый свитер и синие джинсы с дыркой на коленке. Я горячо обнимаю ее, крепко прижимаю к себе добрых полминуты. Из комнат слышится музыка. Кажется, «Идиллия Зигфрида». Сладкая, любовная, примиряющая музыка.

– Снег идет? – спрашивает она.

– Нет еще. Серо, холодно, но снега нет.

– Я приготовлю тебе выпить. Заходи в комнату.

Я стою у окна. Редкие хлопья снега липнут к стеклу. Появляется мой племянник, изучает меня с дистанции в тридцать футов. Потом улыбается и говорит:

– Привет, дядя Дэвид!

Должно быть, Джудит подучила его. «Будь вежлив с дядей Дэвидом, – вероятно, сказала она. – Он плохо себя чувствует. У него было много неприятностей». И вот ребенок стал вежливым с дядей Дэвидом. Не помню, чтобы он когда-нибудь раньше мне улыбался. Он даже не гулькал мне, когда лежал в колыбели.

«Привет, дядя Дэвид!» Хорошо, малыш. Я усек.

– Привет, Пол! Как поживаешь?

– Прекрасно, – говорит он. На этом вежливость истощается. Ему не велели спрашивать о моем здоровье, и он, выбрав игрушку, погружается в свои занятия. Но глаза его продолжают изучать меня, и я не вижу в них симпатии.

Вагнер кончается. Я проглядываю пластинки, выбираю одну, ставлю на проигрыватель. Это Шенберг – «Просветленная ночь». За музыкой бурных страданий следует спокойствие и смирение. Снова тема смирения. Прекрасно. Прекрасно. Звуки струн обволакивают меня. Богатый, сочный хор. Появляется Джудит, приносит мне стакан с ромом. И что-то послабее для себя – шерри или вермут. Она выглядит немного усталой, но очень дружелюбна, очень открыта.

– Твое здоровье! – говорит она.

– Взаимно!

– Хорошую музыку ты поставил. Очень многие не любят Шенберга, считают, что он чересчур чувствительный и нежный. Ранний Шенберг, конечно.

– Да, – соглашаюсь я. – Романтические соки высыхают, когда мы становимся старше. Ну, а ты как в последнее время?

– Ничего особенного. Все по-старому.

– А Карл?

– Я больше не встречаюсь с ним.

– О?!

– Разве я не говорила тебе?

– Нет. В первый раз слышу.

– Я еще не привыкла говорить тебе все, Дэви.

– Привыкай. Ты и Карл…

– Он стал очень уж настойчивым, все приставал с женитьбой. Я сказала, что еще рано, я еще не знаю его достаточно, боюсь заново перестраивать свою жизнь, а может быть, новый порядок будет вовсе не по мне. Он обиделся. Начал читать мне лекцию о том, что не следует уклоняться от сложностей и обязательств, о недопустимости саморазрушения, ну и всякую такую муть. И меня осенило, я увидела его суть: он не муж, а вроде отца – большой, помпезный, строгий. Не любовник, а наставник, ментор, профессор. А я не хочу этого. Я задумалась, каким же он станет через десять или двадцать лет. Я буду еще молода, а ему уже за шестьдесят. И я поняла, что у нас нет общего будущего. Я сказала ему это так мягко, как могла. Он не звонил уже дней десять. Полагаю, что и не позвонит.

– Мне жаль.

– Не надо жалеть, Дэви. Уверена, я сделала все правильно. Карл хорош для меня, но так будет не всегда. Была в моей жизни фаза Карла. Очень длинная фаза. Но не следует ее затягивать, если знаешь, что все равно все кончится.

– Да, – соглашаюсь я. – Конечно.

– Хочешь еще рому?

– Немножко.

– А как ты? – спрашивает она. – Расскажи о себе. Как ты живешь теперь, когда… ну, когда…

– Когда кончилась суперменская фаза?

– Ну да. Она на самом деле прошла?

– На самом деле. Все прошло. Без сомнения.

– Ну и что теперь, Дэви? Как без нее?

Справедливость! Мы постоянно слышим о справедливости, о Божественном правосудии. Он следит за справедливостью. Он наказывает безбожников. Справедливость! Но где она – справедливость? Где правосудие Бога? Может быть, Он на самом деле умер, или в отпуске, или попросту рассеянный, невнимательный? Посмотрите на Его справедливость. Вот Он насылает наводнение на Бангладеш. Плюх! Миллион человек мертвы, развратники и девственники вместе. Правосудие? Может быть. Может быть, невинные жертвы были не так уж невинны. Хлоп! У монахини в лепрозории язва проказы на губе. Правосудие? Хлоп! Собор, который верующие строили двести лет, разрушен землетрясением за день до Пасхи. Хлоп! Хлоп! Бог смеется нам в лицо. И это правосудие? Где? Какое? Возьмем мой случай. Я совершенно объективен. Я не просил сделать меня суперменом. Мне вручили мой дар при рождении. Непостижимый каприз Бога. Но каприз этот определил мою личность, сформировал меня, плохо сформировал, отклонил от нормы. Я не желал этого дара, не просил его. Если же вы считаете генетическую наследственность кармой, плевал я на такую карму. Выдернули карту наугад, Бог сказал: «Пусть это дитя будет суперменом». И вот оно! Юный Селиг стал суперменом в узком смысле этого слова. В узком смысле и временно. Все установил Бог. Бог дал мне изоляцию, страдание, одиночество, даже жалость к самому себе. Справедливость? Где? Господь дал черт знает зачем, и Господь взял. Сила ушла. Теперь я обыкновенный человек, такой, как вы, и вы, и вы. Поймите меня правильно: я примирился со своей судьбой, я полностью приемлю ее, я не прошу у вас жалости, просто я хочу сделать маленький вывод. Теперь, когда сила ушла, кто я есть? Как мне определить самого себя? Я потерял мое отличие, мой дар, мою силу, мою рану, мою неповторимость. Все, что осталось у меня, – это воспоминание о том, что я был не похож на всех остальных. Ну, и что мне теперь делать? Как относиться к человечеству, когда отличие мое ушло, а я все еще здесь? Оно умерло, а я все еще жив. Какую странную вещь проделал ты со мной, Боже! Я не протестую. Ты же понимаешь. Я только спрашиваю, спокойно и рассудительно. Спрашиваю о природе небесного правосудия. Я думаю, что старый арфист у Боэция правильно понимал Тебя. Ты позволяешь нам впасть в грех и оставляешь в ничтожестве. За все грехи наказание на Земле. Это разумное объяснение. Ты всесилен, Боже, но отказываешься отвечать за все. Хорошо это? Я полагаю, что у меня тоже есть разумное объяснение. Если существует справедливость, почему же в жизни так много несправедливого? Если ты действительно за нас, Боже, почему Ты даруешь нам жизнь, переполненную болью? В чем справедливость для слепорожденных детей? Для детей, родившихся с двумя головами? Для детей, родившихся с даром, которого нет у других? Я просто спрашиваю, Боже, верь мне, я готов принять Твое решение, я склоняюсь перед Твоей волей, – а какой у меня выбор, в сущности? – но дано же мне право спросить?