Анна Старобинец - Резкое похолодание. Зимняя книга [сборник litres]

– Не знаю, – равнодушно отозвалась Белоснежка. – Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?

Опять это шипение. И еще – какой-то отдаленный рокот.

– Застряли, – полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.

Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.

Меланхоличный мачо потянулся, тесно прижавшись к Севе спортивным предплечьем, и зевнул – широко, с подскуливаньем. Как собака, которую хозяева везут на дачу в тесном раскаленном «запорожце». Как большая собака. Которой душно.

Что-то щелкнуло под потолком, снова раздалось шипение – на этот раз другое, из динамика.

– Уважаемые пассажиры! – захлебываясь в помехах, произнес стервозный женский голос. – Просьба соблюдать спокойствие.

Громкий шепот. Громкие вздохи. Из разных концов вагона.

– Уважаемые пассажиры! – захрипел голос. – По техническим причинам…

Щелк.

Голос сорвался. В динамике – ватная тишина.

Резко запахло цветочным дезодорантом и по́том. Кто-то громко прокашлялся. И еще кто-то – но тихо, осторожно.

Сева обернулся, напряженно всмотрелся в обрамленное черной резиной вагонное окно. Там, за сплющенным отражением его собственного лица, за желтыми бликами на оконном стекле, из темноты проступала неровная поверхность тоннеля, мутно лоснящаяся прожилками проводов.

– Застряли, – без всякого выражения повторила Белоснежка.

Сева отвернулся от окна и посмотрел на нее. Ее лоб был влажным от пота. Ее лоб был как будто весь в блестках.

Как будто в праздник. Как будто в Новый год.

«Застряли», – повторил про себя Сева.

Застряли. В длинной, душной, толстой кишке. Обмотанной изнутри более тонкими кишками-проводами.

Скрежет. Шипение. Гул. Перешептыванье.

Звуки кишечника.

Непроходимость кишечника.

Меланхоличный судорожно зачавкал – как большой бульдог, подбирающий слюни, – и выдул из своей ядовитой жвачки пузырь. Чпок.

Чпок. Чпок. Кто-то там, в темноте, в трескучем коконе помех, пытался снова оживить динамик.

– Уваж…

– Уваж…

…Там, в динамике, кто-то громко хрипел и царапался, скреб когтями, захлебывался, хотел просочиться наружу, хотел сказать: уважаемые…

Уважаемые. Уважаемые…

Пронзительно и яростно, громко и нагло у кого-то в дальнем конце вагона затренькал мобильный.

– Алло! – заорал в дальнем конце вагона счастливый кто-то.

– Ловит, – пронесся по вагону жаркий взволнованный шепот. – Ловит… Ловит… У меня ловит… А у меня почему-то не ловит… Ловит, но плохо… Почти не ловит… Совсем не ловит… А у вас ловит?..

Все сразу почувствовали облегчение. Раз хоть у кого-то ловит – значит, все не так уж и плохо. Все зашевелились, затолкались, полезли в сумки и рюкзаки, в карманы штанов и курток – чтобы вытащить свои маленькие продолговатые штучки, и нажать на кнопочки, и посмотреть на экранчики…

Раз у кого-то ловит – это значит, что осталась связь с миром. Это значит, что уважаемые пассажиры не замурованы здесь навсегда. В подземелье, в черном тоннеле. А просто поезд остановился по техническим причинам и скоро тронется, и будет следующая станция…

Раз ловит – хоть чуть-чуть, но все-таки ловит, – значит, можно пока позвонить кому-то, и занять время, и занять руки…

– …В метро! Я говорю: в метро!

– …Что? Стоим в тоннеле! Да! В тоннеле, говорю, стоим!

– …Алло! Это ты? А ты где? А я – в метро!

– …В метро!

– …Мы в метро!

– В метро, – сказал Сева в трубку.

– Как, ты разве не знаешь?! – закричала трубка.

И пока он слушал полуплачущий голос – голос, надрывавшийся там, в волшебной коробочке, голос, кричавший где-то там, далеко, где светло и холодно, где видно небо, где можно идти по улице и сворачивать за угол… – пока он слушал этот голос, он смотрел на других. На тех, кто тоже разговаривал. И по выражениям их лиц, по тому, как застывают и заостряются эти лица, он видел, что им говорят то же самое. По тому, как останавливается у них взгляд и как приоткрываются рты, он видел, что они слышат то же, что слышит он.

Те, которые остались наверху. Те, которые слушают радио и смотрят телевизор. Те, которые могут открыть окно и проветрить свою квартиру, и выйти в магазин, и приготовить обед, – они говорят этим, под землей, одни и те нее слова. Ядовитый газ. Везде, на всех ветках метро. Движение парализовано. Какие-то камикадзе. У них черные сумки. Осторожно, у них там что-то газовое. В больших черных сумках. Я пыталась тебе позвонить, но ты, наверно, не слышал. Я пытался тебе позвонить, но ты, наверно, не слышала. Это началось час назад. Это продолжается до сих пор. Я пыталась тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Я пытался тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Мы пытались вам позвонить, но ваши телефоны были… Осторожно, они открывают их, эти сумки. В остановившихся поездах. В душных вагонах. Осторожнее там. Держитесь там. Не волнуйтесь, вы, там, под землей. Не бойтесь там, в темноте…

– Уважаемые пассажиры! – зашипел и зацыкал динамик. – Соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. По техническим причинам… Чпок.

…По техническим причинам вы больше никогда не увидите солнце. По техническим причинам вы больше никогда не окажетесь дома. По техническим причинам вы скоро умрете. Соблюдайте спокойствие. По техническим причинам – выхода нет. Мы установим на соседней станции мемориал из гранита – в память о вас. Мы объявим траур – в вашу честь. Мы принесем вам цветы – гвоздики и розы. Дешевые, с короткими стеблями. Мы соберем их в букеты – так, чтобы в каждом число цветков было четным, – и аккуратно разложим на красном граните. А вы за это – соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. Имейте мужество. Сохраните достоинство. Подождите немного: все скоро кончится. Все это совсем скоро кончится…

– Вот она, – сказал Сева сочувственно лопочущему телефону.

Прямо перед собой, на сиденье напротив, через щелку между человеческими телами, он увидел ее.

– Что? Что, Сева, что ты говоришь?! – закричал телефон.

– Я вижу ее, – сказал Сева. – Все. Пока.

Он отнял телефон от уха и засунул в карман.

Через щелку между человеческими телами, через щелку, которая становилась все больше и больше, – потому что они расступались, они хватались за поручни, они пятились, давя друг друга, обливаясь потом и вереща, они все еще хотели спастись, эти глупые человеческие тела, – через щелку он увидел ее. Большую черную сумку на сиденье напротив.

А еще он увидел, как чья-то рука – рука кого-то, скрытого толпой, – тянется к этой сумке и открывает ее. И услышал, как чей-то голос – голос кого-то, скрытого толпой, – уверенно и четко говорит в свой мобильный:

– Я готов. Я ненавижу этих людей.

Рука кого-то вытряхнула что-то из черной сумки. Игрушку. Заводную крысу. А потом – заводную собачку: И еще одну. И еще. Их было очень много, игрушек, в этой черной сумке. Они падали на ноги уважаемым пассажирам, они задевали чьи-то штанины своими тоненькими хвостами, они ударялись о пол вагона ушастыми разноцветными головами, и спинами, и животами. Некоторые падали тихо, а некоторые от удара включались – и шевелили лапками, и сверкали глазами-бусинками, и пищали, и пели…