Максим Кабир - Пиковая Дама [сборник]

— Не съест, — ответил с соседней койки Назар. Он прижимал к груди тряпичного морячка и молился — не Богу, а покойной матушке.

«Выручи меня, спаси меня от ведьмы!»

— Тимка в деревне уже, — сказал Мирон, мальчик с покалеченной ступней. — Он помощь позовет.

— Мирона волки съели! — перечил Иван.

— Выдумала она про волков! Чтоб мы в лес не шастали!

Назар меньше всего боялся быть задранным волками.

Словно в насмешку, ветер завыл снаружи. Ливень лупил по фасаду, гром гремел, и с каждым ударом дети вскрикивали негромко.

— Идет, идет, идет!

Дверь распахнулась, молния воткнулась в землю неподалеку от проклятого поместья, расщепила березку и высветила длинную и тощую фигуру в проеме. Мальчики затихли, пригвожденные к постелям душераздирающим ужасом. Под барабаны грома, под пушечные залпы, графиня вошла в покои. Подол платья подметал занозистые доски. Одеяние хозяйки было черным, как беззвездная ночь, как ее лютые глаза, утонувшие во впадинах. А молнии салютовали, позволяя нехристи видеть затаившихся сирот и одну пустую койку у стены.

«Тимка, — подумал Назар, целуя в темя морячка. — Беги, Тимка, беги, родной».

Женщина-старуха — хотя ей не было и пятидесяти — заскрипела половицами. Спина прямая, высоко поднятая голова. Волосы цвета вороновых перьев струились по рукавам. Пальцы щипали воздух. В комнате пахло дерьмом и страхом. Горшки не выносились с воскресенья.

«Она — зверюга! — думал Назар. — И она хуже волчицы».

Бескровные губы почти не размыкались, когда женщина заговорила гортанно:

— Купаться! Купаться пора!

Назар не вынес пытки — вскочил с постели, норовя боднуть ведьму лбом, но она впилась рукой в его кудри, скомкала, и желание сопротивляться испарилось. Остальные дети — и Мирон, и Иван — прикидывались спящими. Так выживали в этом доме.

«Мамочка, спаси!».

— Купаться, грязнуля! — прошелестела ведьма.

Она вела Назара на заклание как ягненка, пинала ногой, подталкивала, если он падал, хватала за шиворот и волокла по коридору. Это доставляло удовольствие рыбам в неводе, арлекину, гончим грызунам. Ставни стучали деревянными челюстями, дождь хлестал в открытые окна, окроплял идущих. Автору мозаичного панно, петербуржцу Страннику, оставалось двадцать три года до покупки билета на трансатлантический пароход «Титаник».

В северном крыле вспышки молний разгоняли по углам приспешников ночи. Жирные крысы карабкались друг на друга, ядовитые пауки и мясистые сколопендры ползли в логова. Лишь рогатые тени не шевелились.

Назар скатился кубарем с лестницы, выронил морячка, тут же подобрал. Стесанные колени кровоточили, но ему было не до ссадин.

Синее пламя освещало подвал. Напитывало высокое зеркало и воду в крестообразной купели. Примерно так Назар представлял ад, думая о том, куда попадет после смерти батька, задушивший маму.

Графиня подтащила стонущего мальчика к кресту. Каменная пирамида напоминала алтарь, а ростовое зеркало — икону. Но не святую, а бесовскую, со скалящимися личинами. На постаменте горели черные кадящие свечи. Фреска наплывала из тьмы страшными мордами.

Назар понял, что обречен. Тимку растерзали волки в дебрях — его растерзают черти в подземелье ведьмы. Это же они кишат над постаментом! Щупальца мрака… железные клювы демонов…

Никто не вызволит мальчика. А расправившись с ним, как с остальными, ведьма примется за уцелевших.

Мерцающие свечи окаймляли купель. Графиня взяла Назара на руки — так же, как он держал куклу-морячка, и вошла в воду. Зеркало было слегка наклонено вперед, и крест аккуратно умещался в раме. Ведьма запела, оглаживая кудри мальчика, роясь в них ногтями, точно ловила вшей.

Колыбельная убаюкивала, усыпляла, высасывала страх заодно с волей.

Назар обмяк.

Мелодию графиня услышала, утопив первого ребенка. Ее мурлыкали тени, ее принес ветер, ее сплели из паутины крестовики.

Язычки пламени трепыхались. Графиня сказала, глядя в зыбкое зеркало, в начертанный детской кровью знак:

— Отдаю душу — забираю душу. Как дьявол вечен — так дьявол един. Верни душу Николая — забери душу Назара… Нырнет в Иордан — выплывет иным…

Она погрузила мальчика в воду. Забулькали пузыри. Слеза сорвалась с ее ресниц и капнула в купель.

— Пожалуйста, — отчаянно простонала графиня. — Верни! Верни!

На постаменте появился мальчик. В чистой белоснежной одежке — не чета чумазым сиротам, он шел из глубин зеркала, как из дверного проема.

— Коленька! — закричала графиня.

Поток пузырьков истощился. Больше не дергался Назар в воде. Рядом плавала его кукла, плоской мордашкой ко дну.

Мальчик приближался, рыдающая графиня уже различала его улыбку, и моряцкую бескозырку, и голубой бант. Дверь — настоящая дверь — слетела с петель, и толпа горланящих мужчин ворвалась в подвал, потрясая палицами и топорами. Графиня не видела их.

— Сыночек, — сказала она. — Сыночек мой родной…

Зеркало померкло — растворилась хрупкая фигурка. Безутешную мать вынули из купели. Исцарапанный сучьями Тимка, стоявший на лестнице, зажмурился.

— Крестьяне свершили самосуд, — произнес Женя. — Нашли ее в подвале, где Верберова якобы поклонялась сатане. Ей выбили зубы, вырезали язык, обрили налысо. Вытащили во двор и четвертовали. Лошади разорвали ее на четыре части, останки скормили свиньям.

— Она не заслужила пощады, — сказала Оля. — Девятнадцать детей! Господи…

— В сознании людей Анна Верберова стала монстром. Именно мистическим существом. Говорили, она открыла способ переселить душу в зазеркалье и жить там вечно. Угадай, как с тех пор нарекли графиню Верберову?

— Пиковая Дама… — по позвоночнику пробежал холодок. Кинуло в холод — и тут же в жар.

— Именно так, — сказал Женя. — И мы в ее доме.

Оля оглянулась, ежась. Флуоресцентные трубки трещали под потолком, но помещение было слишком огромным, чтобы полностью его осветить. За пустыми столами трапезничали тени. В столешнице справа мелькнуло что-то темное. Уж не силуэт ли тощей женщины, отразившийся в полированной поверхности? Пятно пропало, чтобы возникнуть левее… От стола к столу, из угла к застывшей Оле.

— Жень…

Увлеченный, Женя не услышал:

— Спустя полгода у крестьян, участвовавших в расправе, умерли все дети. Перед смертью они рассказывали о лысой женщине: она преследовала их в зеркалах. Следов насильственной смерти не было. Корь, холера, а кто-то утоп, подавился или задохнулся во сне.

«Это же байки! — отрицал рационализм. — Скажи ему, мы живем в двадцать первом веке!»

На мониторе медленно прогрузилась зернистая фотография. Камера фиксировала детские трупики, лежащие вповалку, накрытые холстиной. Вспомнился урок Игоря Сергеевича: бог смерти в шумеро-аккадской мифологии, владыка преисподней, мора, разрушения и войны. Какое жестокое божество, кроме языческого идола, могло допустить такое?