Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

— Давай же! Пойдем! — умоляла Нора, ее пальцы норовили выскользнуть, но я вцепился в них, зная наверняка, что сон закончится, стоит мне отпустить их.

Ступени оборвались, и я провалился в темноту, слепой, как новорожденный щенок, измученный и обессиленный. Я ощупывал пустоту перед собой, шагал в нее, упирался в стену, но тут же терял опору, падал, отталкивался от пола и снова шел в никуда. Весь мир мой стал тьмой — кромешной, плотной и осязаемой. Я не видел перед собой ничего, кроме тьмы. Кроме нее передо мной ничего и не было.

— Нора! — вопило во мне, но я молчал, зная, что на зов мой может откликнуться совсем не она.

Мертвые сестры, живущие под полом господских покоев. Где они сейчас? Кому танцуют, с кем распивают вино, чьи руки ласкают их гниющую плоть?

— Нора! — беззвучно кричал я, примиряясь с мыслью, что навсегда потерял ее.

— Тише-тише, — прошептала она издалека. — Я зажгла свечу, иди и ничего не бойся.

И я побрел, не видя, но чувствуя, как разбавляет собою тьму слабый огонек оплывшей воском свечки. За моей спиной множились чьи-то шаги, кто-то шептался, посмеиваясь, тянулся ко мне цепкими пальцами, но не решался прикоснуться. Нора берегла меня от сестер и голода их мертвых тел, привыкших служить, жаждущих повелевать. Я шел, не страшась ничего, я знал, что для меня зажгли свечу. А зло никогда не случается с тем, кого ждут, освещая путь живым огнем.

Нора стояла в дверях, держа перед собой залитое воском блюдо, а на нем, сгибаясь от тяжести горящего фитиля, умирала свечка. Последняя слеза скатилась по ней, когда я переступил порог, и огонь погас. Он больше не был нам нужен.

— Ворон кружит над домом, — шепнула Нора, обнимая меня. — Ворон ищет добычу. С вороном я знакома, ворона имя кличу.

Она сама расстегнула пуговицы на строгом платье от ворота до пояса и выскользнула из него, как маленькая змейка. Ткань упала к ее босым ногам.

— Ворон клекочет скорбно, тризна греха не чище. — Истово, словно в молитве, твердила Нора, дрожа от холода и страха. — Крест на груди его черной, ворон добычу ищет.

Она повернулась ко мне спиной, острые позвонки можно было сосчитать, как жемчужины на нити. Лиф держался на тонких крючках, пальцы дрожали, пока я расстегивал их один за другим.

— Ворон кружит над домом, ворон кружит над крышей, — шептала Нора, освобождаясь от кружев. — С вороном я знакома, ворон меня разыщет.

Обнаженное тело мерцало в темноте холодной белизной, я застыл, не в силах дотронуться до него. Нора смотрела на меня отстраненно и строго.

— Крест нарисует кровью, мертвой заплачет дева. Сядет у изголовья, когти коснутся тела.

Мы начали двигаться одновременно, я опустил ладонь на ее грудь, она прикрыла мою руку своей. Под тонкой кожей испуганно билось птичье сердечко.

— Клювом нутро терзает, клекотом мучит уши. Ворон за мной летает, падшую чует душу.

Я уже целовал ее между острых ключиц, опускаясь на колени, то ли от невозможности стоять на дрожащих ногах, то ли от желания увлечь ее за собой на пол, а Нора все продолжала нашептывать строчки, словно они были молитвой, настолько сильной, что лишь она могла защитить нас.

— Крик не заглушишь стонов, слезы греха не чище. Ворон кружит над домом, ворон меня разыщет.

Когда ее замогильный шепот стал похож на шорох перьев, жуткий настолько, что даже соль и сахар кожи под моими губами сменились на пыльный привкус золы, я наконец потянул Нору к себе, с единственным желанием — отвлечь от глупых страхов, содрогающих нежное тело колючим ознобом. Но она будто заледенела. Пока я целовал ее, изнывая от близости, она продолжала смотреть во тьму дверного проема, равнодушная и мертвая.

— Нора… — Горло пересохло, губы саднило, в голове гудело от недостатка крови, отхлынувшей вниз. — Ну что ты?

— Ворон кружит над домом, — заученно повторила она. — Ворон не знает покоя.

— Нет никакого ворона, слышишь меня? — Я легонько встряхнул ее за плечи, она окончательно замерзла, стоя босиком на холодном полу.

— Нет? Ты клянешься мне? — повторяла она, пока я вел ее к темнеющей в углу кровати.

— Здесь нет никого кроме нас.

За стеной чуть слышно шептались мертвые сестры, доски скрипели под их гниющей тяжестью. Но даже войди они сейчас к нам, я ни за что бы не признался Норе, что вижу их. Что там служанки! Ворвись сюда достопочтимый хозяин с его злобным прищуром, я бы сам приказал ему убираться к черту на кулички, потому что Нора откинула край тяжелого покрывала, приглашая меня первым забраться под него.

Грубая ткань простыни оцарапала спину. Комната опасно всколыхнулась, пошла волнами, стены накренились, пол вздыбился, будто палуба тонущего корабля. Только я не тонул, напротив выплывал на поверхность сна. На секунду мне показалось, что я вижу, как сквозь видение проступает реальность. Большое зеркало в потемневшей от времени раме пошло рябью, и вместо края кровати, меня, распластавшегося на ней, и Норы, нерешительно застывшей рядом, я увидел совершенно другую комнату — темную, заставленную мебелью, на добрую половину скрытую от глаз белой тканью. Глаза сами остановились на отражении, и чем больше я рассматривал его — стол, заваленный бумагами, книги в высоком шкафу, ворох одежды на полках с распахнутыми дверцами, тем сильнее волновался мир за границами зеркальной рамы.

Одна только Нора оставалась такой же, как прежде. Ослепительная белизна ее кожи заслоняла собою все бури, бушующие кругом. Мурашки бежали по груди — левая чуть больше правой, по выступающим ребрам, по впалому животу и терялись среди темного треугольника волос. Нора проследила за моим взглядом, поежилась и скользнула ко мне. Наощупь она оказалась теплой и мягкой. На вкус — все та же соль и сахар. Ее сладковатый, дымный запах заставлял меня неметь сразу всем загнанным от желания телом.

— Мы убежим? — Нора обхватила меня, прижалась, горячо задышала в шею.

— Мы убежим. — Говорить становилось все сложнее, но она останавливалась, дожидаясь моего ответа.

— И ворон меня не догонит? — Ее руки ловко стянули с меня рубашку, пробежали по груди и животу, замерли на границе ремня.

— Не догонит. — Сквозь сцепленные зубы слова сами собой обращались в стон.

— И я никогда больше не буду служить? — Она толкнула меня к стене, поворачивая на спину, перенесла через меня согнутую в колене ножку и требовательно нависла надо мной. — Не будет больше чертовой Китти? Не будет хозяйки и дохлого муженька на стене?

В полутьме ее лицо потеряла всякую мягкость, теперь она больше походила на мертвых сестер, чем на ту себя, которая просила защиты, стоя на лестнице, — в слезах и страхе. Но что мне было терять, обманывая ее, если сон мой, самый прекрасный сон, наконец повернулся стороной, о которой так долго мечталось?