Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— В лес. — Поляша одернула девкину рубаху за край, расправила пояс. — Глаша в лес сносила, а лес по своему разумению пристраивал. Сирым да убогим. Ряженым лесовым. — Хлопнула Лесю по плечу. — Носи, девка, тебе в самую пору.

Догоняя Демьяна, Поляша все кусала губы. Ей и смешно было, и горько. Обращаясь в болото, сонный лес будто игру затеял. Все законы свои вывернул. Все устои перемешал. Девку, что Хозяин новый привел и под себя на поляне положил, одел лес-господин в родовое тряпье, как положено. Старое, духмяное, дом знающее, чащу повидавшее. Все по правилам, хоть бери да Матушкой новой безумицу кличь.

Жаль, недолго ей осталось по тропинке идти. Бор поредел, засверкали прогалины. Затихли птицы. Попрятался болотный народ. Потянуло городским, дымным да измученным. Скоро-скоро обернется лес хилым пролесочком. Скоро-скоро уступит место свое унылым стенам серого кирпича. Скоро-скоро выйдет из леса пришлая девка, уманит за собою ряженых, и не важно станет, кто привел ее, кто взял, кто родовой рубахой укрыл.

Ничего не станет важно. Только кинжал, запрятанный в саване. Только листик, помнящий тепло того самого сына.

Олег.

Лежка выстукивал тропинку перед собой сломанным осиновым суком. Идти было легко, болотина осталась позади, сухая земля крошилась под ногами, пыль оседала на одуванчики и подорожниковые листы. Город дышал в лицо чужими запахами. Вроде и по лесу идешь — стволы прячут от злого взгляда, укрывают от зноя листьями, поглядывают желтыми цветками сурепки. Но в каждом шорохе, в каждом настороженном скрипе, в каждом приглушенном свисте овсянки все меньше слышится леса, все больше — пустого шума. Тревожной волной окутывало Лежку предчувствие. Нить, связывающая его с домом, натянулась, задрожала, тонко звеня. Отойдешь подальше — и лопнет.

— Городом пахнет, — пробормотала Леся, отводя от лица ветку бузины.

Лежка и забыл, что она идет рядом. В ушах еще стоял плач безумиц, еще рвали горло слова, сказанные им. И смерть кабанихи, оглушившая их, словно и Лежку тоже прибила, как бьет по ушам раскатистый гром — вроде далеко, не по твою душу, а жутко до одури.

— Пахнет, — согласился он и ускорил шаг.

Говорить не хотелось. Вернувшаяся из чащи Леся со всей ее наготой и лихорадочным жаром на грязных щеках тянула Лежку к себе с такой силой, что он только и мог, что не глядеть на нее, чтобы не выдать своего желания. На первый взгляд, все в ней осталось прежним. Но сытая ночь меняет каждого. Вот и Леся, вся — острые углы да выпирающие кости, вдруг сгладилась, идти стала мягче, с удовольствием приминая ногами землю, говорить — тише, глядеть — зорче. И так, пугающе лесной, даже пахнущей сосновым бором и землистым духом чащи, она нравилась Лежке особенно сильно. Настолько, что слова путались в голове, а пот выступал над верхней губой.

Скольких Батюшка встречал в лесу? Скольких прятал в старом сарае? Скольких уводил прочь? Ни одного из них — заплутавших в чащобе и безумии — Лежка не забыл. Всех помнил. Пустые глаза, рассеянные улыбки, хлебные крошки в уголках пересушенных губ, заломанные тонкие пальцы, ниточки слюны. Чужеродность иной меры. Леся не была им своей, как и лесному роду своей не была. Отчего же не отвести глаз от нее? Отчего же не убрать руки, когда она хватается за нее, чтобы не упасть на скользкой кочке? Отчего же так горько чуять, что лес редеет, а с ним утекают в никуда последние минуты рядом?

— Скоро придем. — Будто услышав его мысли, Леся прибавила шагу, догнала Лежку и прикоснулась к его плечу своим. — Совсем измучились, бедняжечки.

Кивнула на безумиц, спешащих вслед за Демьяном. На раскрасневшихся от быстрой ходьбы лицах не видно было ни страха, ни сомнений. Они просто шли за Хозяином, как повязанные толстой веревкой. Подоткнутый подол рубашки у одной, подвернутые рукава — у другой. Волосы обрезанные, волосы отросшие. Глаза пустые. Ни волчихи, ни оленихи не осталось. Потонули в топи вместе с товарками. Вот какими идут по лесу безумицы. Не пахнут они бором, не любуются, как на паутинках поблескивает роса.

— А ты? — спросил Лежка, остановившись, чтобы получше разглядеть Лесю.

Она глянула с удивлением, улыбнулась широко.

— А что я?

— Измучилась?

На Лесе, расцветшей вдруг весенним цветом черемухи, не оставила следа ни сытая ночь, ни долгий путь, ни рана, спрятанная под холщовой штаниной. Она все улыбалась, и румянец подкрашивал щеки. Своя до последней косточки, абсолютно чужая, безумная, но полная особого знания. От теплоты ее дыхания у Лежки повело голову.

— За меня не волнуйся, Леженька, — мягко ответила Леся и отстранилась, выглянула поверх его плеча. — И не отставай. — Скользнула в сторону, чтобы обойти его, не прикоснувшись.

— Погоди, — сам не зная зачем попросил он, потянулся, поймал за ладонь, притянул к себе. — Не ходи.

Леся не обернулась даже, только подалась на окрик, на прикосновение его, и вдруг вся сжалась, судорожно втянула воздух. Лежка услышал, как захрипел в ней этот вдох, как застыл в груди, не способной выдохнуть. Что-то сломалось. В притихшем лесу даже слышен был этот треск, будто молодую березку повалило бурей. Судорога скрутила тонкое тело, волной передалась Лежке, он вскрикнул было, но прикусил язык. Соленая кровь засочилась в рот. Перед глазами потемнело.

Он словно перестал существовать. Неповоротливое тело осталось стоять посреди лесной тропы, а сам он нырнул в кромешную тьму, прорезаемую всполохами инакового света. Кто-то бормотал чуть слышно.

— Чумная, как мать, чумная, чумная, как мать ейная, чумная, как мать, как мать, горюшко, горюшко, мать чумная.

И слезы, и всхлипывания, и бабий тихий вой.

— Погуляю, говорит, погуляю с ней. Отпусти погулять в лесу. Просится она. Отпусти. Погуляем. Погулял, ирод. Чумная она. Ну, кого ты там видишь, а? Кто зовет тебя? Леся! Леся!

По ушам ударил пронзительный смех, переходящий в плач.

— Ну-ну, тихо. Тихо, внученька. Тихо, сиротинушка моя. Полежи спокойно. Отдохни. Измучилась вся. Истосковалась. Куда тебя все тянет? В лес твой проклятый. Тихо-тихо…

Заскрипело, зашуршало, потянуло сонным теплом.

— Поплачем с тобой и спать будем. Знаешь, где мамочка твоя? Мамочка твоя на небушке. Улетела.

От голоса этого — сухого и усталого, от слов этих — конечных и пустых, Лежку пробило ознобом. Только тело его было далеко. А чужая память, вспыхнувшая было, как своя, билась в нем, будто всполошенная птица, заполняя его до самых дальних уголков.

— Нет, — нарушил вдруг кто-то полотно бабьего бормотания. — Не на небушке мамочка. В лесу.

И оборвалось все. Тьма рассеялась. Кровь из прокушенного языка закипела на губах. Лежка понял, что стоит на тропинке, крепко сжимая вспотевшую ладонь Леси.