Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Сколько волка ни корми, — пробормотала она, фыркнула и тоже отвернулась.

Та безумица, что звали волчихой, уже разделалась с оленьими рогами товарки, а теперь пыталась разгладить скомканную рубашку, выстиранную до серости. Грубая ткань шла заломами. Пережеванная днями на дне мешка, она не желала принимать искомую форму, не хотела прятать наготу тела, отрекшегося от него. Лесное тряпье ее полетело в сторону. Безумица не стеснялась наготы — сверкнула голой кожей, скользнула в рубаху, потянула за подол. Короткие волосы облепили вспотевший лоб. Их безумица смахнула, пригладила. И все молча, и все не глядя по сторонам, будто не следили за ней притихшие лесовые люди. Решительно запустила руку в мешок, выудила из него вторую рубашку, бросила рыдающей товарке.

— Надевай, — процедила сквозь зубы.

Та невидяще посмотрела на нее, но к больничному рубищу не притронулась.

— Надевай, говорю, — повторила безумица. — Слышишь меня? Надевай.

Молчание. Только в зарослях тихонько жужжало и попискивало.

— Надевай, сейчас же надевай! Возвращаться надо. Надо, чтобы пустили. Поняла?

В боярышнике кто-то завозился, но выбираться из кустов не стал, улегся только поудобнее и затих.

— Татушка, погоди, — это пришлая девка подобралась к ней со спины.

— Не трожь! — взвизгнула безумица.

Ее крик пробудил застывшую товарку. Она схватила рубашку, прижала к груди одной рукой, а второй принялась судорожно сдирать с себя лесную одежду. Кожаная безрукавка скрипела под неловкими пальцами. Тата принялась рвать перетянутые завязки. Леся опустила перед ней на колени, отвела в сторону дрожащие руки и осторожно потянула первый узелок. Голые позвонки ее тощей спины попали в растянутые петли шали и стали похожи на бусинки, нанизанные на шерстяную нитку. Только теперь Поляша заметила, что девка вернулась из леса голой. Одна только шаль да растоптанные ботинки скрывали ее наготу. Поля искоса бросила взгляд на Демьяна. Заросшие бородой щеки пылали злым жаром. Поля сплюнула под ноги и спряталась за сосной.

…Когда она вышла к лосьей поляне, солнце уже начало путь к зениту. Тепло еще не обернулось жаром, но роса высохла, оставив на траве темные следы. Пахло крапивой. Поляша вдыхала ее, пробуждая в памяти, как нежно жглись и кусали молодые крапивные стебли, когда она рвала их, не пряча руки под тряпкой, чтобы боль стала платой за молодость, хранимую темными зарослями на дне лога позади родовой поляны. Румянец вспыхивал на щеках, стоило приложить к ним резные листья. Сердце билось чаще, кровь бежала быстрее. Грозная трава узнавала лесную девку. Не жгла ее, а щекотала. Пахла заливным лугом, молодой силой, опасной, но рьяной. Жизнью пахла она. И Поляша ей пахла. Хранила молодость, боялась морщин, а смерти не боялась, чего страшиться ее, думала, если солнце твое к зениту не подобралось еще? Глупая девка.

А на лосьей поляне уже бушевала беззвучная буря. Оставленная в топи кабаниха, будто камень, брошенный в спящее озеро, разошлась кругами, взбаламутила и без того мутный разум безумиц, разлилась слезами, вспыхнула гневом.

— Уходить надо, надо уходить, — повторяла и повторяла волчиха, срывая с обмякшей от страха товарки грязное тряпье.

— Тата, погоди, ты же ее пугаешь… — просила Леся.

— Уйдем, прямо сейчас уйдем, Вельгушка… Уйдем.

— Уйдете, — соглашалась за рыдающую Вельгу пришлая девка.

— Нельзя нам здесь.

— Нельзя.

Они все шептали, то ли переругиваясь, то ли вторя друг другу. А Вельга беззвучно плакала. И было это так жутко, что Поляша, скрытая сосной, уперлась в ствол лбом. Насколько мучительно было сбрасывать черные перья, так и смотреть, как другой меняет шкуру, оказалось до скрежета тяжело. С безумиц опадали найденные в лесу дары, с ними они лишались последней силы. Голые и дрожащие, в больничных рубашках с чернильными печатями на подолах, они остались сидеть на земле, а лес глядел сквозь них, не узнавая.

— Они готовы, — сказала пришлая, поднимаясь на ноги.

Хвоя отпечаталась на ее коленях красными рубчиками. Поляше захотелось провести по ним пальцем, почувствовать, как пульсирует там живая и горячая кровь. Леся потерла лицо ладонями. Она осунулась, постарела даже. Серая кожа натянулась на скулах, вот-вот порвется.

— До ночи дойдем? — спросила она и пошатнулась.

Ее подхватил подоспевший Лежка. Нагота пришлой девки его смущала, Поляша видела, как покраснела у него шея, как заалели мочки ушей. Но вопросов мальчик не задавал. Покорно держал обмякшую Лесю, смотрел в сторону, но взгляд его то и дело скользил по обнаженной груди девки, сверкающей из-под шали. Поля закусила губу, чтобы не фыркнуть. Глянула на Демьяна, мол, хорош волк, нечего взять, огулял безумную девку у братца под носом, а теперь глаза прячет да в стороне стоит. Но Демьян уже подхватил куртку, закинул за плечо и молча пошел через траву к тропинке, ведущей прочь от лосьей поляны. А за ним, будто привязанные ниточкой, заспешили оставшиеся безумицы. Поля проводила их взглядом. У той, что осталась без оленьих рогов, на тонкой шее свернулась хищная тень, сверкнула зубами на утреннем солнце. Безумица ойкнула, потерла там, где расцвел красным укус. Поляша отвернулась. Чужое безумие волновало в ней мутную воду собственного. Мертвое в ней видело тени, чуяло запахи боли, одиночества и страха. Наливалось синим там, где сжимали тела безумиц злые руки. Рвалось острыми клыками невидимых тварей, полных тьмы и сокрытой боли. Пусть идут прочь. Пусть уносят с собой свою память. Не травят ею и без того обреченный лес.

— Поля! — это пришлая девка разглядела ее между сосновых стволов. — Надо идти. Сегодня стемнеет быстро…

Сказала уверенно, так, будто и правда знала, что день после сытой ночи короткий. Короче зимнего. Слабее его. Поляша устала удивляться. Истерзанные живой землей ступни ломило, слабо теплился сыновий листочек у груди. Только спрятанный за пазухой кинжал и грел ее, наполнял силой.

— Ты б оделась хоть, — недовольно поговорил Лежка, отпуская локоть пришлой девки.

Поля замерла, прислушиваясь, что та ответит. Как объяснит наготу свою и усталость. Но девка лишь зашуршала в траве, выбирая из вороха лесного тряпья что-нибудь, себе по размеру. С лосьей поляны Леся вышла, неотличимая от лесных ряженых. Рубаха, перехваченная тесемкой, плотные шаровары, перемазанные травой, курточка из дубленой кожи, грубо сшитая, как умела только старая Глаша. Поля подошла поближе, обнюхала удивленную девку, пощупала и рубаху ее, и пояс. Хмыкнула.

— Вот откуда у ряженых лесное тряпье. — Глянула на Лежку. — Не узнаешь? Тоже мне, Хозяйский сынок. — Смех защекотал в груди. — Куда тетка твоя рваное да старое носила?

— В лес, — непонимающе ответил Лежка.