Ника Ракитина - Перстень для Гелены. Рассказы о любви [СИ]

— А хрена тебе! — завизжала ключница. — Она о майне печется, что от Зигмуся получить. Она ж бездетная, тут как родичи набегут, трасца [11] Трасца — лихорадка; тут — аналог русского «хрен». ей, а не майно [12] Майно — имущество. . Так она по старому обычаю тебя, дурня, в дом и залучила. Как понесет — будет дитенок наследником мертвого пана считаться. А тебе дулю да пятой под зад.

Людвик замахнулся, да счел невежливым тетку бить, повернулся и в спальню ушел. Еще и бродил по замку пол ночи, заблудившись в расстройстве.

— Геленка!

— А?

— Скажи мне, ты со мной заради наследства?

Она резко проснулась и села:

— А кто тебе сказал?

Не стал темнить Людвик. А хозяйка замка, поправляя густые волосы, сердито бросила:

— Вот же стерва завидущая.

И на деле доказала Гусю, что не только в имуществе дело.

Потому утром он заспался и проснулся от диких криков снизу, смогших пронзить даже толстые замковые перекрытия.

— Убилася! Вой, убилася!

Гусь пощупал рукой — Гелены рядом не было, только перины да подушки хранили вмятину от тела. Людвик, поплясав, натянул ноговицы и, растрепанный, кинулся вниз.

Посреди парадной залы выла и визжала молодуха, пробуя рвать на себе волосы.

Гусь отвесил ей пощечину. Баба заткнулась.

Из учиненного допроса он узнал, что ключница Ганна пошла поутру в погреба за капустой. Лестница там старая, повыбитая, крутая, так еще и мхом поросла, вовсе скользко. И сколько раз наказывали Павелку тот мох ободрать… Видать, Ганнуся поскользнулась, за стену не смогла уцепиться, полетела да об держку факела головой. Паня уж и злиться начала, что ее нет. С утра госпожу на соленое потянуло. Послала Павелка с Доротой, Дорота — это вот она, кухарка. Ну, и Ганнусю нашли. Совсем мертвую.

— Надо властям сообщить, — заикнулся Людвик.

Но тут подошла сзади Гелена — Дороту ветром сдуло.

— А чего сообщать? Что дура-баба под ноги не глядела? Съездит Павелек за ксендзом, отпоет.

— Так может, тогда в часовню ее? Есть тут у вас часовня? — Людвик расправил плечи, готовый услужить любезной. Та замялась и сказала идти завтракать.

Квашеная капуста на столе была.

Людвику на нее и смотреть не хотелось, а пани ела так — трещало за ушами.

После завтрака Гусь отловил Доротку, поблагодарил за вкусности, да и спросил в лоб, что нехорошо с часовней.

Баба побледнела, но после под большим секретом призналась, что пан покойный перед самой своей смертью там буйствовал. И как вошли к нему — жутко стало. И надо бы часовню вычистить и освятить, да у пани руки не дошли, больно уж она по мужу убивалась. А может, тоже боится.

Замучило Гуся любопытство. И поскольку окованные железом двери в каплицу, похожие на крепостные, были надежно заперты, полез он на каменный фундамент и заглянул сквозь разбитое витражное окно.

И хоть повидал шляхтич в своей жизни немало, сделалось ему нехорошо, и он трижды перекрестился, уязвленный таким надругательством над верой.

В часовне и вправду буйствовал сумасшедший: иконы и хоругви сорваны, статуи святых опрокинуты и побиты; тяжелые скамьи ободраны и нелюдской силой сдвинуты с мест. Все в бурых пятнах, словно разбрызнута кровь. И — Людвик напряг зрение и смог углядеть на полу сквозь легкий еще слой пыли между скамьями — кровавый отпечаток здоровой собачьей лапы.

— А что, — пристал он снова к Дороте, — собаки у вас есть?

— Были две своры, але ж, как пан женился, так продал, — охотно отвечала кухарка. — Пани до собак ласки не имела. Вроде как в детстве гончая ее напужала до икотки.

Людвик отметил этот факт и забыл. Гелена! Словно черти отбили шляхтичу разум. Он все ждал ночи и волновался, как мальчишка: придет — не придет?

Пришла.

Якуб Кажанов и на этот раз не подвел: Людвик мужеского естества не посрамил. Да с такой женщиной и у мертвого встал бы.

Гусю б отвалиться удовлетворенному, обнять сопящую Геленку да спать до свету, просыпаясь только для ласк да естественных причин. Нет, что-то подзуживало, шевелилось, как уд в штанах. Мерещилось то залитое кровью лицо Ганнуси-ключницы, то отпечаток собачьей лапы в часовне.

Людвик не выдержал, тихонько встал да засветил громничную свечку.

Вместо Геленки, вместо красавицы Геленки, у которой, где надо, пухло; где надо, тонко; которая может мужика живцом довести до рая, лежала в постели волчиха.

Рука Гуся дрогнула, воск капнул на слюнявую морду.

Волкодлачка с воем вскочила.

Гусь выстрелил в нее, схватив пистолет с прикроватного столика. Да только разъярил еще больше и зря потратил заряд. Рана на серой груди на глазах затянулась. Людвик выхватил зыгмунтовку. Полоснул крест накрест. Толку чуть. Зубы клацнули у щеки. Ему бы кинуться к двери — да где она, дверь?

Извернувшись, Гусь закатился под ложе, ужом пополз в глубину, громко чихая от пыли.

Он знал, что даже с утра, оборотившись женщиной, Гелена его не выпустит. Видать, и муж прознал, отбивался от нее в часовне…

Волосы на голове шляхтича встали дыбом. В темноту под кроватью светили зеленью волчьи глаза. Зверя можно смутить взглядом в упор, но то ж не зверь, чудовище, паскудящее божий свет. А Гелена не лежала спокойно. Сперва попыталась достать его лапой, как кошка мышь, в зловещей тишине клацнув когтями о каменный пол. Потом полезла под ложе башкой. Гусь, выдыхая, втягивая брюхо, отполз к стене и замер, порадовавшись, что успел исхудать с голодухи. Гелене корпулентность помешала продраться следом. И волкодлачка заметалась по спальне, опрокидывая мебель и раздирая в клочья ковер. Запрыгнула на постель, разметала белье и перины, хрустнула мордой по доскам, но взорвать их не смогла. А Людвик лежал, прижатый так, что не вздохнуть; думая, что так позорно и умрет под кроватью, пока мимо бродит зверь рыкающий. От пыли свербело в носу и мучительно хотелось отлить. Вот же холера!

Он вытер нос, приложив перстеньком, и тут вдруг припомнилось с отчаянной ясностью загнанное в самые глубины памяти, казалось, напрочь позабытое:

— А она пригожая была, деду?

— Ой, какая пригожая… валашка. Косы черные, очи синие. И любились мы с ней…

А потом стал тревожить округу огромный волк. Пули зверя не брали, даже серебряные. И надоумил кто-то деда вырезать на пуле крест. Он убил волка, а потом оказалось, пристрелил собственную жену. Когда подбежал — она еще дышала. И пригрозила, что отомстит.

Из пули, что убила оборотня, велел дед сделать перстень и отдал внуку со словами: «Не сгинет наш род, покуда ты его носишь с Паном Богом и верой в душе».

Это только сказывается долго, а всплыло мгновенно, будто раскрутилось в голове. Толчками, на выдохах бросал Гусь тело вперед. Проследил, что поделывает Гелена. Подивился, что свеча на столике не погасла, и кончиком зыгмунтовки дернул к себе пояс с лядункой.