Джек Финней - Похитители тел [litres]

Стало тихо. Все четверо спокойно смотрели на меня и на Бекки. Я верил ему, понимая, что это правда, хотя и немыслимая, и мной овладевало чувство беспомощности. Я сидел неподвижно, сжав кулаки, хотя всё мое тело требовало немедленных действий. Уступая этой потребности, я дернул за шнурок жалюзи. Штора с пулеметным треском взлетела вверх, в комнату хлынул свет, и я посмотрел в окно, за которым, как всегда, ехали машины и шли прохожие.

Четверо пришельцев даже не шелохнулись. Я лихорадочно шарил глазами по комнате, думая, что бы еще предпринять.

– Можешь кинуть в стекло чем-то тяжелым, Майлс, – предугадал мои действия Мэнни. – Это привлечет внимание людей там, внизу: они посмотрят вверх и увидят разбитое окно. Ты можешь крикнуть им что-нибудь, но сюда никто не придет. – Мой взгляд упал на телефон, и Мэнни сказал: – Звони, мы не против. Звонки все равно не проходят.

Бекки схватила меня за лацканы и уткнулась мне в грудь, содрогаясь в сухих, бесслезных рыданиях.

– Чего же вы ждете? – Глаза мне застлало красным туманом. – Зачем нас мучаете?

– Ничего подобного, Майлс, – покривился Мэнни. – У нас нет ни малейшего желания причинять вам боль или какие-то неудобства. Вы же мои друзья… были друзьями. Нам поневоле приходится ждать, попутно объясняя вам, как всё будет, и максимально облегчая эту процедуру для вас. Нам нужно, чтобы вы уснули, ничего больше, но силой мы вас заставить не можем. Вы тоже долго не продержитесь, – мягко добавил Мэнни. – Будете бороться со сном, но в конце концов все равно заснете.

– Запереть их в камеру, там и заснут, – подал голос коротышка у двери. – К чему весь этот треп?

– К тому, что эти люди мои друзья, – отрезал Мэнни. – Можешь идти домой, если хочешь. Мы справимся и втроем.

Коротышка вздохнул – я заметил, что злости никто из них ни разу не проявил, – и остался на месте.

Мэнни подошел и встал перед нами, глядя на меня сверху вниз с болью и сожалением.

– Смирись с неизбежным, Майлс. Тут уже ничего не поделаешь. Неужели ты можешь спокойно смотреть, как страдает Бекки, – я, например, не могу! – Мне не очень-то верилось в его сострадание. – Поговори с ней, Майлс. Убеди ее. Мы не обманываем: вы ничего не почувствуете. Заснете и проснетесь, чувствуя себя точно такими же, только хорошо отдохнувшими. За каким чертом так упираться? – Мэнни отошел и снова сел на диван.

Я гладил Бекки по голове, легонько массировал ее шею и думал, стоит ли нам упираться на самом деле. Усталость брала свое: я мог продержаться еще какое-то время, но знал, что надолго нас с Бекки не хватит. Мысль о том, чтобы уснуть, позабыв о своих проблемах, и проснуться все тем же Майлсом Беннелом, казалась такой соблазнительной, что я сам себе удивлялся.

Мэнни, сидя на краешке дивана, смотрел на меня с сочувствием и заботой. Что, если он сказал нам чистую правду? Да хоть бы и нет: Бекки в самом деле страдает, а от моих касаний и поглаживаний толку чуть. Я должен поверить в слова Мэнни и передать эту веру ей. Может, это даже и правда.

Чувствуя, как дрожит Бекки и наливается тяжестью мое тело, я прямо-таки заставлял себя поверить, и быстро. Но куда в таком разе девать инстинкт выживания, о котором так красочно повествовал Бадлонг? Он требует, чтобы мы дрались до последнего. Мы должны держаться как можно дольше, как смертник, старающийся не дышать в газовой камере. Держаться и надеяться, даже когда надежды уже не осталось. О чем бы таком спросить Бадлонга, чтобы не засыпать? Что бы такое придумать?

– Как это происходило у нас в Милл-Вэлли? – спросил я.

Мэнни не соврал: они просто ждали, пока сон нас не одолеет, и Бадлонг ответил охотно.

– Медленно поначалу. Шары могли спланировать куда угодно, но случай привел их сюда. Упав на мусорную кучу у фермы Парнелла, они поначалу копировали всё живое, что было поблизости: жестянку со следами фруктов, деревянное топорище. Это естественные потери: их несут любые споры, пытаясь прижиться в неблагоприятных условиях. Одни гибнут, но другие падают, сдуваются или переносятся кем-то в нужное место. Всего один счастливый случай, и успех обеспечен. Обращенные рекрутируют других, обычно своих домашних. История вашей подруги Вилмы Ленц – типичный пример: подложил дядюшка шар в их подвал, и она обратилась. Или взять отца Бекки… – Бадлонг из вежливости не стал договаривать. – При первом же успешном исходе процесс перестает быть случайным. Один только Чарли Бухгольц, считывающий показания газовых и электрических счетчиков, обратил человек семьдесят: он имеет доступ в подвалы домов, и никто с ним обычно туда не спускается. Доставщики, сантехники, плотники тоже хорошо поработали – а когда в семье происходит хотя бы одно обращение, остальное завершается быстро. Случались и накладки, конечно, – огорченно вздохнул профессор. – Одна женщина, заглянув к спящей сестре, а затем обнаружив ее же в стенном шкафу гостевой комнаты, буквально сошла с ума. Некоторые, сообразив в чем дело, зачем-то начинали бороться, и последствия были самые неприятные. Самые большие трудности создавали дети, подмечающие самые мелкие и незначительные перемены во взрослых, но в целом всё совершилось легко и быстро. Не столь чувствительные натуры, как Вилма Ленц и вы, мисс Дрисколл, вообще ничего не заметили, потому что и замечать нечего. А чем больше обращенных становится, тем быстрее обращаются остальные.

В его рассуждениях я нащупал одно слабое место.

– Но вы сказали, что разница все-таки есть.

– Она незначительна и быстро стирается.

Но я уже напал на жилу и сдаваться не собирался.

– Я видел кое-что у вас в кабинете. Тогда это мне ни о чем не сказало, вспомнил только теперь. Припоминаю также, что говорила мне Вилма Ленц до своего обращения. Вы сказали, что работаете над чем-то и что эта работа много значит для вас.

– Да, верно.

Я подался вперед, глядя ему в глаза. Бекки взглянула на меня и тоже повернулась к нему.

– Знаете, почему Вилма поняла, что Айра в самом деле не Айра? Он не испытывал настоящих эмоций. Он только копировал их по памяти, хотя выглядел, говорил и вел себя точно как Айра. Нет эмоций и у вас, Бадлонг, – есть только память о них. Вы не знаете, что такое радость, страх, надежда, волнение. Всё вокруг вас такое же серое, как субстанция, из которой вы родились. Когда бумаги давно уже лежат на столе, это видно, профессор. Страницы теряют свежесть, желтеют, пылятся и прочее. Вы не прикасались к своим черновикам с того самого дня, как перестали быть Бадлонгом, потому что вам теперь все равно. Честолюбивые надежды и жажда открытий остались в прошлом. А ты, Мэнни? Что случилось с «Введением в психиатрию», над которым ты работал всё свое свободное время? Когда ты в последний раз заглядывал в свои записи?