Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

Джордж не может найти следов песни после Первой мировой войны. Некто записал текст в 1908 году, для истории. Священник по фамилии Мейсон, откуда-то из-под Херефорда, оплакивавший конец деревенской жизни – бла-бла-бла – и промышленную революцию. Он пытался записать все местные народные песни прежде, чем они будут утрачены навечно. Мейсону, видимо, не слишком повезло, потому что Джорджу пришлось потрудиться, чтобы это откопать.

– Но, по крайней мере, это местная песня. – Питер улыбнулся и снова откинулся в кресле, чтобы выпить вторую чашку кофе. – Все, что у меня есть о Черной Мэгги, записано на флешке. Хочешь, попробую спеть?

Попытка примирительно улыбнуться бесславно провалилась. Эмбер прочитала то, что Питер открыл на ноутбуке:

Эмбер перешла на следующую страницу файла.

Питер наклонился вперед, чтобы помочь ей разобраться в примечаниях.

– Джордж говорит, что в этих стихах есть следы более древней идеи. Отрывки с похожими темами были найдены в Уэльсе, в каких-то римско-британских руинах, где примерно в четырехсотом году до нашей эры хранили зерно. Старик Кларенс Патнем же, вроде, был из Уэльса? Помнится мне, что да, но связь такая тонкая, что ее, считай, и нет. Там была стенная мозаика.

Вот она.

Питер выделил часть текста и черно-белую фотографию неровных обломков камня на квадратной картонке.

– Джордж думает, что связь с народной песней можно увидеть в изображениях четырех девушек на мозаике в разрушенном зернохранилище. Про обряд плодородия тоже там нашли. Еще Джордж говорит, что такие идеи всегда путешествуют и меняются со временем. Но трактовка изображения, принятая большинством историков, говорит, что четырех дев укладывают под траву. А это означает смерть. Видимо, жертвоприношение. Вот…

Питер промотал текст и ткнул указательным пальцем в краткие примечания. Он зачитал их вслух:

– Однако девы на мозаике изображены с торками, или ожерельями, в форме змеи, devermis, вероятно, символизирующей богиню, имени которой мы не знаем.

Джордж думает, что мозаика и песня происходят от еще более древней североевропейской практики, распространенной между сотым годом до нашей эры и примерно пятисотым нашей, когда людей связывали и душили на торфяных болотах. Началось в бронзовом веке, продолжалось весь железный. Это есть в его примечаниях. Вот, смотри: «Молодых женщин или обычных преступников часто использовали, чтобы обеспечить конец зимы и хороший урожай по весне».

Совпадение жуткое, но мне не кажется, что нам стоит так глубоко зарываться в связи с Беннетами, а тебе? Или с Друзьями Света. Ну, то есть, они же были ревностными христианами. Так нашу книгу в «Уотерстоунсе» на полку с эзотерикой поставят.

Питер находил это невероятно смешным; Эмбер же едва не стошнило на собственные колени.

– Но это все, что я смог отловить насчет твоей Черной Мэгги. Ты в порядке? Выглядишь какой-то бледной.

Три дня спустя Эмбер открыла дверь своего сельского дома и выключила сигнализацию.

Она сразу же заметила на полу холла и на лестнице пыль. Маленькие холмики, размером с мышей и крыс, осваивали чистые, новые пространства, словно намереваясь вскарабкаться по лакированным ступенькам выше, к спальням.

Во вторую очередь она заметила запах. Под благоуханием новой мебели, полов и стен скрывалась резкая вонь отсыревшего дерева, скисшей краски, затхлых чердаков и застоявшегося под половицами воздуха. Вонь дома № 82 по Эджхилл-роуд.

На полу гостиной пыли было столько, что Эмбер с тем же успехом могла находиться в гробнице; такой, которую недавно открыли и раскопали археологи. Только она не заглянула в пещеру в Долине Царей и не забралась в саксонский могильник, она пришла в свой новый дом. Место, отремонтированное так недавно, что оно должно было сохранить свое идеальное состояние после того, как в нем всего неделю пожил единственный человек. Однако изнутри дом теперь выглядел так, словно был заперт и заброшен десятилетиями.

Едва чувствуя руки, Эмбер раздвинула занавески и позволила солнечному свету заполнить просторную гостиную и примыкающую к ней столовую. Сугробы и холмы черной пыли, посреди распадающихся комков и клочьев, скрывали под собой плинтусы и, казалось, были в процессе переправы с одной стороны комнаты на другую через деревянный пол.

Ленты утреннего света проходили сквозь чистое стекло дверей веранды, выявляя мириады прозрачных частичек, плавающих в потоках воздуха. Чем внимательнее она смотрела, тем больше сам воздух превращался в непрерывный хоровод пылинок: они бесконечно падали, постоянно перемешивались, двигались, перемещались, мерцали, собирались вместе, росли.

Эмбер посмотрела на подошву своей босой ноги; та почернела от грязи, покрывшей пол. В кухне было то же самое. Ее палец раз за разом становился черным, пройдясь по любой поверхности. Столешницы, кастрюли и сковородки, висевшие над рабочим местом, барная стойка, плита, микроволновка и раковина – все было устлано пылью, множеством частиц, скопившихся и распространившихся тонким слоем, сделавших кухню серой. Она стоила двадцать тысяч фунтов, но стала теперь грязной, как давно заброшенный сквот.

Эмбер открыла двери веранды и вышла наружу. Села на первой из трех ступенек, что вели к сочной траве лужайки, и разрыдалась. Она не могла остановиться; слезы горечи, гнева, безысходности и откровенного отчаяния не собирались иссякать. Слезы беспомощности. Ее трясло, руки дрожали, будто от холода.

Позднее летнее солнце было теплым и ярким, и лишь самому талантливому из художников удалось бы верно уловить тихую и нежную красоту девонширского утра: истинно английскую идиллию, обладающую значительной потаенной силой. Кукуруза дрожала под легким, прохладным морским бризом; верхушки ближайших растений на мгновение склонялись вбок под капризным воздушным потоком, а затем кивали в сторону Эмбер. Растения за воротами сада были словно зрителями ее несчастья, что размахивали тысячами рук над огромной толпой, которая шепталась и шелестела в ожидании того, что случится дальше.

«Тебе эти девы, тебе, пусть растет урожай как трава».