Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

– Господи, господи, – сказала она себе, и земле, и деревьям, и небу – всему, что было свидетелем ее несчастья.

«Ты забрала ее, забрала обратно к зеленой траве… к урожаю, к земле. Забрала ее из города. Из темноты. И принесла ее сюда. Ты – переносчица».

– Нет.

«Или это она тебя сюда привела?

Черная Мэг спустила тебя с поводка, глупая ты сука. Она позволила тебе прибежать сюда. Она нашла тебя здесь. Она копалась в твоей голове. Отыскала воспоминания о морском береге. О папе, маме. Она заставила тебя сюда приехать. Она хотела заполучить это место. Потому что она у тебя внутри.

Использована. Использована, как все остальные.

Ты поклялась. Ты пообещала сберечь ее. Ты сказала бы что угодно, лишь бы выбраться оттуда… не правда ли?»

– Я этого не делала, не делала, не делала!

«Ты это сделала».

– Я не помню. О боже, я не помню.

Она не могла полностью вспомнить ночь на полу квартиры на первом этаже, в окружении разбитого стекла и керамики, и обломков дерева; ночь, когда она воистину утратила разум из-за непрерывного страха. Время, когда она верила, что больше не была в доме, или даже частью узнаваемой реальности; время, когда она существовала, казалось, на границе двух миров.

А в таких местах, ей ли было не знать, нельзя полагаться на точность своих воспоминаний. Память обретает вторую жизнь, а воображение обрабатывает и приукрашает ее образы. Разве не об этом говорил Эмбер терапевт: что ее память и воображение в том доме сливались воедино, и продолжили это делать после того, как она спаслась? Если, оглядываясь назад, она вспоминала, как смотрит сверху на свое тело на кухонном линолеуме, а не как лежит среди обломков и вглядывается в темноту – значит, это никогда не было подлинным воспоминанием, или Эмбер помнила бы вид комнаты с пола?

Как большую часть того времени своей жизни она словно находилась в непрерывном кошмарном сне, начавшемся в тот самый момент, когда за ней захлопнулась дверь того места. И то, что она пережила в квартире на первом этаже, заставило ее пожелать смерти, и немедленной. Этого она не забыла. Она хотела пустоты. Полного исчезновения. Конца сознания. Молила об этом. Потому что видела то, что не может вынести ни один рассудок.

Так, может быть, дом был тюрьмой, местом изгнания для чего-то старше самого здания, и даже города? Дом был местом, куда она пробралась, когда ее призвали. Храмом. Возможно, те идиоты из Друзей Света призвали ее нечаянно и случайно. Пригласили ли они обратно в мир нечто, исказившее умы простаков, занимавших ее могилу? Или это Кларенс Патнем привез ее в большой город из Уэльса? Он был историком-любителем. Но чья воля руководила им? Эмбер никогда не узнает. Возможно, эти глупцы возобновили бесчеловечный обряд, когда-то практиковавшийся свободно. Древнее почитание. И что, если им ответили, когда они воззвали ко тьме?

Чушь. Чушь. Это все чушь.

«Песня». Девы под травой… детская песенка мальчишки-цыгана во сне, который она едва помнила. Он жил в доме во время Второй мировой, вместе с бабушкой. Их упекли в психушку. «Четыре девы». Он ведь пел что-то о четырех девах? «Открыли дверь».

Женщины, повешенные на бельевых веревках. Зарытые в землю. Залитые цементом в позе эмбрионов, как нерожденные дети. Замурованные, скорчившиеся скелеты.

Эмбер подозревала, что сейчас ее вырвет. Она дышала слишком быстро, а биение сердца усиливало панику настолько, что она боялась не успокоиться без укола. Она сошла с ума; это были мысли повредившейся, безумной, ненормальной.

Эмбер встала и повернулась к дому:

– Кто ты? Где ты?

Ее дрожащий взгляд метался по окнам в поисках лица нежеланной гостьи; той, что могла смотреть на нее – радостно, триумфально, удовлетворенно – распахнув маленькие белые глаза. Твари, что пришла сюда следом за ней.

За дверью ее люкса в отеле не было кошмаров, вторжений, чужаков, мрака. То, от чего она бежала, с чем столкнулась в первую же неделю в этом новом доме, явилось за ней сюда, в это здание. Может, оно будет следовать за Эмбер куда угодно, и в конце концов появляться везде, где бы она ни поселилась? В море она непрерывно двигалась. В закрытых помещениях она никогда не была одна.

«Ибо я положила там провести зиму».

«Что это значило?

Во мне? Провести зиму во мне?

О, боже, нет. Пожалуйста, нет.

Неужели ты выжидала?»

Эмбер развернулась и неровными шагами спустилась на лужайку, шатаясь, сжимая голову, чтобы утихомирить кружение и вспышки образов и мыслей, которые, как изобличающие улики, заваливали судебный зал ее сознания, свидетельствуя о сговоре с тем, во что никто не верил. Что не могло существовать. А на самом краю восприятия продолжала колыхаться и волноваться кукуруза, словно множество маленьких зеленых знамен приветствовали возвращение королевы.

На землях вокруг ее дома растения били рекорды урожайности и роста. Так говорили в местных новостях. Она вспомнила как на Эджхилл-роуд детективы, которые впервые сопроводили ее обратно в дом, шикали и бросали сердитые взгляды на полицейского констебля, когда тот заметил: «Здоровые какие яблочки»; он говорил о множестве огромных плодов, побуревших от гнили в траве возле дома № 82, или тянувших вниз гибкие ветви яблонь, что склонялись над крышей древнего, просевшего сарая.

Синева неба заставила ее зажмуриться. Беспредельность холодной земли стала вдруг очевидной: глубокие слои почвы и корней, и тонких побегов, сосущих питательные вещества в темноте, за пределами зрения живых, которые обитали в какой-то тонкой эфемерной пленке пригодного для дыхания газа, под удушающим небытием черной пустоты в вышине и повсюду, абсолютно повсюду.

Неужели этим тонким покровом кислорода вокруг такой плотной земли и ограничивается жизнь, существование? Как может такое быть? Эта мысль была смехотворна. Неподтвержденная незначительность человечества была единственным аргументом в пользу такой идеи.

«Мы никогда не были одни».

Эмбер почувствовала дурноту, споткнулась, а затем упала на прохладную, мягкую траву, принявшую на себя ее вес. Вытерла нос рукой.

– Нет. – Она потрясла головой. Это не может быть правдой. Идея была столь безумна, что нужно было рехнуться, чтобы просто задуматься над ней. Это изобилие не имело к ней никакого отношения. Урожай в южном Девоне поднялся до рекордных высот еще до того, как она сошла на английскую землю в Саутгемптоне. Сельское хозяйство и погода не могли быть с ней связаны.

«Не все вращается вокруг тебя». Разве не это постоянно орала ей мачеха? Может, она и правда такая эгоистка и солипсистка, что предполагает, будто стала объектом неземного внимания? Избрана, чтобы нести послание или исполнять особую божественную волю? Шизофренический бред. Разве ей снова не слышатся голоса?