Луис де Хейро - Рука судьбы или Этюд о предопределенности [Тайны Египта]

Я вернулся домой, похоронив все надежды. Я решил увидеться с Люси и попрощаться с ней навсегда. Да, я отрекусь от своего счастья, а затем удалюсь в какое-нибудь тихое место и постараюсь набраться мужества, чтобы покончить со своей жизнью, или стану ждать, пока она не закончится сама, но никогда, никогда не посею проклятое семя, дабы позор его не пал на невинное дитя. Я ломал голову над тем, как бы правдоподобней объяснить Люси, почему я вынужден вновь ее покинуть. Поведать ей чудовищную правду я не осмеливался — не мог заставить себя сделать это. Мне не удавалось придумать ни единой уловки, и я в тревоге и растерянности считал минуты, приближавшие меня к ней, не зная, как поступить. Поезд остановился на станции, и я с тяжелым сердцем побрел к Люси — жертва, заклейменная непреклонной наследственностью, дитя жестокой Судьбы.

Вновь стоял летний день, живые изгороди старой и милой девонширской дороги пестрели цветами — и прежде, чем я добрался до дома священника, аромат роз окутал меня веянием незабываемых воспоминаний. Уже начинало темнеть, когда я вошел в сад. Ничье лицо не выглянуло из розовых кустов, и сами они казались такими жалкими и заброшенными, что у меня сжалось сердце: как давно ее руки перестали ухаживать за ними?

Веранда была тиха и пустынна, дверь в дом отворена. На мой звонок никто не ответил, и я вошел в прихожую и на мгновение замер в нерешительности, не зная, что мне делать.

Гостиная оказалась пуста, как и кабинет. На письменном столе под старомодной настольной лампой лежали черновики воскресной проповеди. В углу письменного стола, оставаясь всегда перед глазами любящего отца, стояла маленькая фотография Люси в том самом платье, в котором я увидел ее в то первое утро в саду. Я схватил портрет и стал его целовать, и целовал до тех пор, пока слезы не потекли по моим щекам, затуманив образ возлюбленной. Через несколько минут не предстоит расстаться с ней навсегда — и слова мои, возможно, разобьют ей сердце!

Наконец я услышал голоса, негромкие, приглушенные голоса наверху. Не знаю, зачем я поднялся. Лестница, устланная мягким ковром, привела меня к площадке перед маленькой спальней, где я на миг остановился. Здесь стояла ваза с розами — моими любимыми. Я слышал молитвенный голос старого священника, но не мог разобрать его тихую речь, то и дело прерывавшуюся рыданиями. Время от времени я отчетливо слышал лишь имя — и имя то было моим. Старик возвысил голос и с глубокими, прерывистыми рыданиями стал молить Бога простить меня за жестокий обман, что я совершил. Я не мог больше это выслушивать и беззвучно отворил дверь. Взгляд Люси упал на меня. В следующее мгновение она оказалась в моих объятиях, и я услышал ее изменившийся, слабый голос:

— О, я знала, что ты придешь. Я им не поверила. Они сказали, что ты никогда не вернешься, что ты бросил меня. Но я знала, что ты вернешься. Слава Богу, слава Богу!

Она в изнеможении откинулась назад: даже эти несколько слов отняли у нее все силы. Я заглянул в ее глаза и сразу понял, что все было кончено. Длинные и костлявые руки смерти заявили на нее свои права — она принадлежала ей, а не мне. Наклонившись к Люси, я прошептал:

— Моя дорогая, я никогда не покидал тебя. То, что они тебе сказали, было ложью, совершеннейшей ложью. Я люблю тебя, как любил всегда. Ты моя, Люси, вопреки Судьбе, вопреки смерти, моя до конца жизни, и времени, и вечности.

Вздох бесконечной любви и счастья был мне ответом. «Слава Богу», — прошептала она. Сгустились вечерние тени, и наступил конец. И это было к лучшему.

Мы со старым священником остались одни. Плача, он кратко поведал мне о причине страданий Люси и обо всем, что она пережила за время моего отсутствия.

Моя заблудшая мать сумела завоевать ее доверие — и даже любовь, и после того, как она завоевала и то и другое, в своей гордыне разбила сердце Люси рассказами о моей неверности, которые истерзали душу преданной девушки и наконец убили ее. Такова была причина ее смерти.

Да, моя мать совершила этот великий грех, как она покаянно призналась мне в ту скорбную ночь — совершила из великой любви ко мне, из своей проклятой гордости, из любви к власти и положению и из ревнивой, эгоистичной любви ко мне! Я едва понимал, что делаю и что говорю, когда она стояла передо мной на коленях, моля о прощении. Помню только, как в порыве ненависти я разорвал на себе одежду и обнажил корчащееся существо , возбужденное моей безумной яростью — и она со страхом и отвращением отпрянула от сына своей гордыни. Без всякой жалости я оставил ее лежать там жертвой ее собственного беззакония и один вышел в ночь.

О Боже! как я страдал в последующие дни и месяцы! Холодный климат заставлял тварь еще сильнее мучить меня. Я пытался умереть, пытался много раз, но не мог — не смел. Лицо Люси всегда вставало передо мной и губы ее — меж мной и смертью, чей поцелуй был бы мне в радость. И я продолжал жить, молясь о наступлении конца; к счастью, мне не придется теперь долго ждать, ибо конец уже близок. Врачи в Лондоне предполагали, что со временем клыки и ядовитые железы твари в должной степени разовьются; оставалось лишь дождаться этого момента и удалить их. В таком случае, как считали доктора, я мог бы дожить даже до зрелого возраста, до средних лет. Но этому не суждено случиться. Несколько дней назад я заметил, что клыки удлинились и вскоре будут готовы выполнить свою работу. Холод подземелья ускорит дело, вот и все. Семя, брошенное в землю, созрело для жатвы. Я ничем не хуже других, ибо каждый что-то наследует — одни нечестивые желания, другие страсти, третьи же болезни, что хуже смерти. У меня хотя бы хватило морального мужества не посеять гнилые семена наследственности. Я черпал силы в любви к Люси.

Я пришел сюда, чтобы жить среди этих могил и без колебаний встретить смерть. Мои страдания и эти мертвые египтяне научили меня, что по смерти существует искупление и душе, очищенной от всего телесного, обещана реинкарнация.

Что же до этого места, то во время блужданий среди гробниц я, как и вы, обнаружил странные знаки, и однажды мне посчастливилось найти тайный проход в усыпальницу.

Я держал это знание при себе, надеясь, что смерть настигнет меня в этом склепе, где мое тело останется нетронутым и обратится в пыль, и никакие любопытные не станут осматривать его и задавать безжалостные вопросы.

Здесь я умру. Моя жизнь скоро завершится. Я больше не ропщу. Естественный закон управляет тем, что слишком часто кажется самым неестественным. Содеянное зло требует искупления: да помнят об этом все неразумные мира. Знай мы об этом заранее, мы могли бы измениться, ибо, как настоящее есть следствие предшествующей причины, так и наши действия в настоящем становятся причиной будущих последствий. Но мы предпочитаем терзать и преследовать тех, кто пытается приподнять завесу, забывая о том, что мы, смертные, блуждаем в темноте и малейший проблеск света может предупредить нас об опасностях, от которых нет спасения, когда мы оказываемся среди них.