Ричард Кэдри - Дети Лавкрафта [сборник litres]

Я приняла душ, оделась и пошагала из своего номера в женском общежитии «Миллер-Холла» к старинному дому под шиферной крышей, значившемуся под номером 135 на Бенефит-стрит. Стоял он на крутом склоне холма: цоколь выходил прямо на улицу – и был выкрашен в мертвенно-бледный оттенок желтого цвета. Я читала, что соорудил его в 1763 году один купец из Провиденса по имени Стивен Харрис, для кого тяжкие времена настали почти сразу же после завершения строительства дома. А посему, естественно, дом имел славу проклятого. Мне было велено явиться ровно в шесть вечера, так что, когда я добралась до места, солнце уже порядком опустилось. При входе меня приветствовала горничная, и, к своему удивлению, я обнаружила, что сборище уже в полном разгаре.

Горничная приняла мое пальто и препроводила меня из прихожей по узкому коридору в просторную гостиную. Там было дымно, воздух благоухал смесью запахов сигарет, мужского одеколона и духов. Адели Марквардт заметила меня почти сразу же и тут же представила своей компаньонке, Екатерине (о ком я так ничего, кроме имени, и не узнала). Та была очень красивой женщиной: темноглазая, волосы, как уголь, черные, – должна признаться, что они с Марквардт составляли потрясающую пару. Компаньонка родом была из Бухареста и говорила с сильным румынским акцентом.

– Надеюсь, дом было отыскать нетрудно? – спросила Марквардт, и я уверила ее, что никакого труда это не составило. – Хорошо, – кивнула она, – хорошо. Я сама не очень-то хорошо знаю Провиденс и, признаться, время от времени не туда попадаю.

– Я опоздала? – спросила я, оглядывая заполненную людьми комнату.

– Нет-нет. Вы как раз вовремя, – успокоила она. – Вы прелестны, моя милая.

Появился еще один слуга, он нес на серебряном подносе бокалы с шампанским, и хозяйка мне предложила выпить. Я взяла бокал, хотя вкус вина меня никогда не прельщал. Марквардт принялась объяснять, как они с Екатериной познакомились в Париже четыре года назад, но я, в лучшем случае, слушала вполуха. Внимание мое было обращено на других гостей, а их собралось по меньшей мере человек пятнадцать. Рут, говоря, что были они сборищем людей странных, я ничуть не преувеличиваю. Знаю, что обо мне говорят как о какой-то жеманнице, и я никогда не водила компанию с битниками, с богемой и всякими такими, только, по-моему, даже любимые тобой Керуак и Гринсберг опешили бы от этой эксцентричной своры. Большинством в ней были дамы, а у немногих присутствовавших мужчин просто выпирало женоподобие, как в поведении, так и во внешности. Я бы сказала, в том, как эти люди были одеты, как вели себя, была некая сознательная, намеренная возмутительность. Они напоминали мне стайку каких-то особого вида певчих птиц, птиц, чье оперение было чересчур уж кричащим, чтобы быть красивым, и чьи тела были до того нескладны, что вызывало удивление, как им удается летать.

– Нуте-с, не хотели бы взглянуть на него сейчас? – спросила д-р Марквардт. – Тот артефакт из Рас-Шамра?

Вполне могло быть, что я сказала «да». Или, возможно, всего лишь кивнула. Зато хорошо помню, что как раз тогда и заметила молодого человека, стоявшего на коленях перед камином. Он был совсем голый, если не считать венца из плюща на голове и красной тряпичной повязки, закрывавшей ему глаза. Губы и щеки у него были нарумянены, голова несколько склонена, так что лицо его я не могла хорошо разглядеть. По обе стороны от него стояло по женщине, на каждой одежда была золотистой с яркими оттенками красного. Каждая держала серебряную чашу. Я стала что-то говорить, прося как-то разъяснить эту причудливую живую картинку, но Марквардт меня перебила:

– О, не стоит ужасаться, моя милая. Это всего лишь немного спорта. Нам нравятся наши игры, знаете ли.

Позже мне все время вспоминались какие-то мелочи. Например, всего несколько недель назад я припомнила, что в гостиной стоял громадный старинный граммофон, а игравшая пластинка была записью «Звездной пыли» Хоги Кармайкла. Эту песню любила моя мать, а еще она была одной из первых песен, какую я сыграла на пианино (я бросила заниматься музыкой после школы). Ой, и еще розы. Я не упомянула о них. По всей комнате в копиях китайских ваз династии Мин были расставлены букеты розовых бутонов. В тот вечер их была там сотня, но ни один цветок не раскрылся. Их лепестки были выкрашены синим, темно-синим, по-мусульмански, под стать синему на фарфоровых вазах. Я отвлекаюсь. Но все эти мелочи и еще множество других, описывать которые здесь у меня нет времени, как-то укладываются в единое непотребство, как будто гостиную в том доме 135 на Бенефит-стрит тщательно украсили, дабы добиться весьма особенного и сбивающего с толку результата.

Раздвижная дверь отделяла гостиную от небольшого уставленного книгами кабинета, и Марквардт раздвинула створки и ввела меня в него. Екатерина вошла следом за нами, а потом Марквардт опять свела дверные створки, приглушив звуки музыки и голоса других гостей. В центре кабинета стоял небольшой резной чайный столик, а в центре его в одиночестве стояла фигурка, посмотреть на которую она, Марквардт, и пригласила меня в этот дом. Увидев ее, я, по-моему, действительно ахнула. Пиши я это почти кому угодно другому, а не тебе, Рут, не той, кто сам соприкасался с этим народом, то, думаю, меня можно было бы за истеричку принять. Но так и было: я, должно быть, ахнула. И это, похоже, порадовало и Марквардт, и ее компаньонку. Они обменялись улыбками, и у меня появилось четкое ощущение, что они обе разделяют какой-то секрет, вроде ударной концовки шутки, в какую я не посвящена.

– Замечательно, правда? – заговорила Марквардт. – Мастерство изумительное. И на самом деле она явно не угаритская, невзирая на происхождение. Вероятно, в Рас-Шамра она попала из Египта, возможно, в правление Аменемхета III, где-то после 1814 года до новой эры. Судя по полевым записям Шеффера, фигурку эту нашли вместе со стелой, изображавшей фараона.

Тут на некоторое время я забыла про Марквардт с ее компаньонкой и их странных гостей. Забыла про синие розы и голого парня на коленях перед огнем. На какие-то краткие мгновения всем моим вниманием завладела статуэтка на столике. Да, мастерство было редчайшим, только в предмете этом не было ничего от красоты. Он был омерзителен во всем. Если я говорю, что был он нечистым, поймешь ли ты, что я имею в виду? Думаю, смогла бы, с твоими-то познаниями, при том, столько увидела ты своими глазами. Нефритовая статуэтка – вещь нечистая. И подлая. И все же оказалось, что я не могла глаз от нее оторвать.

– Это не Дагон, – произнесла я, наконец. – Что бы и кого бы еще это ни обозначало, ясно, что это не изображение Дагона.