Ричард Кэдри - Дети Лавкрафта [сборник litres]

И все это лишь указывало путь к месту, где Джинни несколько часов назад оставила Отто Барнсли с правой кистью, притянутой наручником к левой лодыжке. Еще один наручник пристегивал его правую лодыжку к ножке железной печки. Джинни использовала эти пластиковые наручники на своих занятиях, обучая женщин сражаться со связанными руками, показывая, как сломать такие наручники, если силы хватит. Она никогда не пускала их в ход с дурными намерениями.

Как раз тот случай, сообразил я: тут мы оказались по другую сторону закона. И прямо сейчас меня это вовсе не волновало, потому как не знаю я, по другую сторону чего находится этот малый.

– Ого! – воскликнул Барнсли в притворной тревоге, когда меня увидел. – А он здоровый бычина.

– Я пришла сюда, надеясь воззвать к его чувству порядочности, – сказала мне Джинни. – А у него его нет.

Отто Барнсли разглядывал нас, будто редкости какие изучал. Минувшие несколько часов, возможно, и доставляли ему неудобства, но страха у него не было. Был он на вид какой-то оплывший, вроде личинки. После рукопожатия такого человека начинаешь искать ближайший водопроводный кран.

– У меня другие достоинства имеются. – Он глянул на Джинни, потом вниз на свои оковы. – Над некоторыми надо еще немного поработать.

Одна сторона его лица была в синяках. Никогда не знал за Джинни обычая переходить в наступление. Увы, ее очень легко было недооценить с первого взгляда, когда второго шанса не предоставлялось.

– Что он сделал? – спросил я. – Чего добивался?

– С этим я справилась. – Она успокаивающе пожала мне руку у локтя. – Придерживайся своей установки. Того, зачем мы тут.

Мы сцепились взглядами, и она не отпускала меня до тех пор, пока я опять не выровнял дыхание. Она была права. Я не был готов понимать, что у этого человека в мыслях, как надеется он выкрутиться. Пока еще нет. Мелочи дают основания для поспешности.

Вместо этого я вот на чем сосредоточился: Отто Барнсли не походил на того типа, кому в трагедиях отводится роль простофили. Его, выходило, очень интересовал этот самый провал, достаточно для того, чтобы заявляться на нашу улицу каждый день, не скрывая своей заинтересованности в том, что обнаруживали спасатели. Подозреваю, что домой он уходил, чувствуя облегчение.

– Карта вон там висит, – сказала Джинни и ушла в ближайший грязный угол.

Извлекла карту из рамы и разложила ее на столе: пожелтевшая бумага размером с плакат, слабо разлинованная в клетку и исписанная, по-видимому, ручкой поверх изначальных карандашных надписей. Сохранялись следы от складывания карты до размеров умещающейся в кармане, только чувствовалось, что уже очень давно бумага хранилась в рамке, распластанной под стеклом.

На ней был обозначен вход и извилистый тоннель, который то и дело пересекался с другими проходами или расширялся до просторной пещеры. Ближе к югу он резко шел вниз на стыковку с «Текамсе № 24», перекрывая штриховку, обозначавшую различные галереи третьей и четвертой штолен шахты.

Эта точка соединения шахты со всем остальным была поистине аномальна. На этой карте прямых линий было немного. Зато там, где проход соединялся с шахтой, располагался квадрат. Не очень я разобрался, что за масштаб был у карты или был ли он хотя бы точным, но в данном случае это образование по виду имело основательные размеры здания.

Они наткнулись на стену, сообщил мне Макнаб. Не природную, а рукотворную.

Я ткнул пальцем в карту:

– Это что за квадрат?

Барнсли издевательски ухмыльнулся:

– В самом деле, что?

Джинни коснулась моей руки.

– Если он решит рассказать тебе что-то сверх того, что мне рассказал, поделись со мной. Мне нужно закончить кое с чем на заднем крыльце.

Она сложила карту и забрала ее с собой. Барнсли следил, как удаляется карта, словно бы это было первое, что огорчило его. На долю секунды я уловил, как он напрягся и зажмурил глаза. Форма того, что зовется глазной блокировкой.

– Дед мой думал, что богатство будет прибывать к нему от предметов искусства, – заговорил Барнсли. – Со временем понял: не от них, а от знаний. Знания – вот истинная жемчужина огромной цены. Но вот сооружение там, внизу, было одним, чего он так и не уразумел. Отец мой за свою короткую жизнь преуспел не больше. То было открытие, опережающее свое время.

– А вы уразумели.

– Верю, что да. Не без помощи. Я всего лишь скромный смотритель. Есть люди и учреждения, что изучали темные тайны задолго до того, как Элвин Барнсли отправился на север отнять у кого-то работу и нашел новую дорогу в жизни.

– Так что же это?

Отто явно обожал слышать собственную речь, но тут он улизнул.

– Мистер Уайтсайд, вы человек набожный?

– Не особенно.

– Ой, какая жалость! Всегда так восхитительно, когда потрясаются чьи-то неземные иллюзии. – Теперь уже Барнсли видел меня насквозь, я же перестал понимать его логику. – Порой вы, грубые, кто выбирает для карьеры те сферы, где закон дает вам право притеснять людей, наделены сознанием крестоносца. Есть в вас своего рода праведность, позволяющая вам заключить, что ваш бог неспроста сделал вас значительным. Вы ради этого во все тяжкие пускались. – Он вздохнул разочарованно. – Я бы порадовался, увидев это.

– Сами вы не набожный человек, как я понимаю?

– Наоборот. У меня много богов. Таких, что достойны этого титула, потому что им никакой пользы от него. Или от меня. Там громадная вселенная. Какой же достойный бог унизится до того, что озаботится болтающими обезьянами вроде вас и меня? Достойных богов заботят лишь миры. А не их обитатели. Достойных верующих не волнует поклонение. Одно только преображение.

Джинни окликнула через коридор из глубины дома, зов ее принес облегчение. Барнсли, решил я, из тех типов, кому нравится пойти для видимости на сотрудничество, но только для того, чтобы направить разговор туда, куда ему хочется. Мне только-то и нужно было узнать: если сооружение в шахте было делом чьих-то рук, то Барнсли и его предки завладели потенциально величайшей археологической находкой в истории и держат ее для себя. Или, судя по свидетельствам на стенах, держат совместно с подпольной сетью, чьи верования не подлежат разумению. Какие-то фантастически эгоистичные люди.

– Если у вас есть что добавить, сейчас – самое время, – предупредил я. – Становится поздно.

– Прежде, чем вы уйдете, не будете ли так добры обрезать эти здоровенные хлебные перетяжки, какими она меня опутала? – Он глянул на часы. – Вы уже достигли точки бесчеловечности. И есть вероятность, что вы не вернетесь – во всяком случае, в скором времени, – так что нет никакого резона усложнять бесчеловечность, оставив меня здесь в таком положении на погибель. Мы же не хотим, чтобы это лежало на вашей совести, верно? Или вы настолько же лишены совести, как я порядочности?