Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

А однажды, бросив рассеянный взгляд в зеркало, вы разинете рот… и долго-долго, очень долго не сможете его закрыть.

Что ж, запомните мои слова. Не попадайтесь на уловки города-самозванца – иначе, даже покинув его, вы все равно рискуете стать его пожизненными обитателями.

Когда все в природе обретает смерть, укутываясь саваном погребальных благовоний, клонится к земле, – одни мы живем. Когда свет и тепло уходят из мира, когда всеобщая скорбь царит на могиле природы, – мы возрождаемся и празднуем. Коротая безотрадные часы в глубинах своих темных спален, мы внимаем порывам ледяного ветра, пришедшим на смену мягкому перешептыванию летних крон, и звону в ушах. Опавшие листья скребутся в наши двери, зовя наружу.

И вот мы оставляем приют теней без должной уверенности, ибо летаргия разума и чувств нам куда приятнее трюков очередного всевышнего проказника, повелителя забав и бога темного веселья. Но вот эта старая ферма, застывшая на краю некогда изобильных и прилежно вспаханных полей, что ныне дики, забыты, на них колышутся лишь пара тощих стебельков, – эта ферма нам по душе – тени наших губ расцветают в улыбках. И ныне, под занесенным над миром серпом месяца, мы не хотим отказываться от своей цели.

Мы не ненавидим живых – не больше, чем ночь ненавидит день; как и им, нам была поручена задача, которую мы должны решить как можно изящнее. Какими бы смиренными мы ни были, все равно мы безнадежно суеверны в своем уклонении от определенных трудов, ибо есть такие труды, от коих не может уберечь даже сила посмертной летаргии.

И поэтому ночами, когда капли ледяного дождя срываются с карнизов, в час, когда ни свет, ни роскошь не берегут более, мы раздвигаем ливневые завесы и вступаем в игру – коварные призраки-преследователи. Мы замираем темными фигурами в дверных проемах, таимся на корточках в углах, обживаем подвалы и чердаки. И вот вспыхивает молния – и нас замечают! Быть может, и не молния, но робкое пламя свечи или мягкий синеватый всплеск лунного света – неважно; там, где появляемся мы, раздается истошный крик.

А порой нас встречают без крика, без изумления. Несчастные свидетели безумного нашего бытия и так уже наполовину мертвы от страха, вселяемого диким предчувствием. Потому – ужас наш ожидаем, предписан противоестественной природой времени года.

Когда мир сереет, готовясь уйти в белизну, каждое бьющееся сердце взывает к нам своим страхом. И если обстоятельства на то благоволят, мы отвечаем. Мы увлекаем как можно больше людей с собой в могилу, потому что такова наша миссия. Наш жестокий цикл не зависит от сезона природы: мы, отщепенцы материи, шествуем своим путем и желаем обрушить занавес на фарс всех сезонов – как обыденных, так и потусторонних.

И всегда мечтаем мы о том дне, когда безумие лета иссякнет во веки веков, когда все, как иссохшая листва, погрузятся в стерильную прохладу земли и когда даже краски осени в последний раз притупятся, растворяясь в пустынной чистоте вечной зимы.

За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

В оконной раме – узкие перекладины, как продольные, так и поперечные, делящие окно на несколько меньших окон. Пересечения этих полос образуют распятия. Невдалеке за стеклом виднеются и другие кресты, выступающие из обласканной сливочным туманом кладбищенской земли. Кажется, будто я созерцаю отсюда некий облачный могильник.

На подоконнике лежит старая трубка – из той, другой моей жизни. Темная ее чаша, надо думать, становилась красновато-золотой, когда я курил, разглядывая кладбище по ту сторону окна. Когда табак выгорал дотла, я, наверное, осторожно постукивал трубкой по внутренней стенке камина, осыпая бревна и плитку теплым пеплом. Камин прорезан в стене, перпендикулярной окну. Напротив него стоят большой письменный стол и стул с высокой спинкой. Лампа, поставленная на дальний правый угол стола, – единственный источник света в комнате, и скромным дополнением ей служат те бледные маяки во мгле за окном. На столешнице – какие-то старые книги, ручки, писчая бумага. В полутемных недрах комнаты, возле четвертой стены, высятся тихо тикающие напольные часы.

Таковы основные отличительные черты комнаты, в которой я пребываю. Часы, стол, камин и окно. Двери наружу нет.

Я никогда и помыслить не мог, что смерть, застигшая во сне, может предваряться ярким сновидением. Эта комната не раз являлась мне в грезах – и теперь, на грани смерти, я сделался ее пленником. Здесь застряла моя бессильная душа, а тело сейчас лежит где-то, недвижимое, обреченное. Не может быть никаких сомнений в том, что мое нынешнее самочувствие не соответствует действительности. Целая вселенная странных ощущений пробуждается во мне при взгляде на те огни за окном, на мглу и кладбище, но они не более реальны, чем я сам; кому, как не мне, знать, насколько правдоподобную ложь способен выдать за правду сон. Я знаю, что там, за этими туманами и огнями, ничего нет, что я никогда не смогу ступать по затененной земле снаружи. Если бы я рискнул все же выйти туда, то рано или поздно рухнул бы в колодец абсолютной темноты – в том месте, где ткань моих предсмертных видений прожег огонь распада мыслей и чувств.

Ибо до этого сна являлись мне и другие, и в них я видел куда более яркие огни, еще более плотную мглу, надгробия с почти что читаемыми – даже отсюда, из окна, – именами на них. Но все тускнеет, растворяется, отступает во мрак. Следующий сон будет темнее текущего, запутаннее и размытее. Мои мысли… они блуждают, утекают прочь. И все эти уже привычные детали мизансцены наверняка станут исчезать одна за другой. Возможно, даже моя трубка – если она хоть когда-либо являлась моей, – канет навсегда.

Эти мерцающие в тумане огни – возможно, глаза самого Забвения, взирающие с его холодного неподвижного лика. В моей комнате бьют часы, и на мгновение молчаливую пустоту заполняет звенящее эхо их голоса. Все тускнеет, растворяется… следующий сон будет еще безрадостнее. И когда я проснусь, комната эта станет темнее, растворится в тумане, черном тумане, в котором потонет все, а мои мысли исчезнут навсегда.

Но пока длится этот сон, в его плену я неприступен, я в безопасности. За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

Всем остальным он извечно старался внушить, что жилище его гораздо роскошнее, чем оно было на самом деле. Что оно способно впечатлить и не разваливается в труху.