Дмитрий Ахметшин - Дневник запертого в квартире, или Сердца Под Октябрьским Дождём [СИ]

Юре, кажется, удалось поразить Петра Петровича второй раз за сутки.

— Нет, — сказал он, помолчав. — Полицейские? По поводу самоубийства Славы уже опросили всех возможных свидетелей. Дело ясное. Они сказали, что чувство вины может толкнуть человека на любые необдуманные поступки — особенно когда оно слишком сильно и затмевает собой здравый смысл. Мы все виноваты. Не следовало выпускать его из виду. Где вы ходите в такую погоду? Заглядывайте на огонёк. У нас свежий и восхитительно горячий кофе. Дамы решили устроить вечером танцы и вовсю ведут приготовления.

Юра подумал, что старик необычайно болтлив.

— Я хочу поговорить с женой, — сказал он. — Не могли бы вы позвать её к телефону?

— К моему великому сожалению. Покинула нас не далее, чем полчаса назад, не сдав ключи. Её выпустил Лев. Они разминулись с доктором.

— С доктором? С каким ещё доктором?

Метрдотель помолчал.

— Думал, вы знаете. Она была на приёме у местного врача.

— Она мне ничего не говорила.

Быть может, если бы я разрешил себе выслушать её… — подумал Юра.

После небольшой паузы Пётр Петрович продолжил:

— Это очень хороший специалист, слава которого строится на нескольких случаях прямо-таки волшебного излечения от бесплодия. Я слышал, что он отошёл от дел, но для вашей супруги, видно, сделал исключение.

Юра бросил трубку на рычаг. Жгучая ярость накрыла с головой, и он, напуганный масштабами этого чувства, бросился бежать, не разбирая дороги. Если Алёна волшебным образом излечится… средство давления, которым он исподтишка оперировал и в котором находил утешение, рассыпется в прах. Подумать только, у них может быть ребёнок! Это была странная мысль, мысль, от которой Юра давно уже отказался. Когда-то он думал об этом с восторгом и трепетом, сейчас же чувствовал только холодный, липкий ужас.

Итак, впервые осознав, насколько далеко он ушёл от прежнего, молодого себя, паренька с заправленными за уши длинными волосами и надкусанной маковой булкой в котомке, Юра Хорь остановился посреди пустой улицы, погрузил лицо в ладони и сцедил в них первые за долгое время застоявшиеся слёзы. Пахло тиной. Что сказал бы тот паренёк, увидев его теперешнего? Наверное, изменил бы своему чувству такта и колотил бы его до тех пор, пока не лопнула на локтях куртка.

Успокойся. Дыши медленно. Ты всё исправишь. Юра поддёрнул штаны и сел, привалившись спиной к автомату с газировкой. Тот будто хотел с ним поговорить, подавая короткие, вкрадчивые гудки.

Он должен схватить её в охапку, перебросить через седло, как средневековый разбойник, и увезти отсюда прочь. Этот город ни в грош не ставит вверенные ему жизни, так пусть хотя бы мы ему не достанемся. «Звучит как молитва…», — подумал учитель и вдруг почувствовал воодушевление. В отличие от настоящих молитв, на которые небо отвечает, только пуская вниз стрелы молний, эта была обращена к самому себе. И только ты сам можешь на неё ответить.

Например, так: «Эй, приятель, тебя не связали и не перебили ноги. Ты волен убраться отсюда хоть сегодня вечером. С машиной, конечно, произошла неприятность, но ты всё исправишь».

С торжествующей улыбкой на губах Юра поднялся. Он справится, непременно справится.

В заднем кармане что-то мешалось. Мужчина достал открытку, с отвращением посмотрел на неё. Блеклая цветная фотография изображала увенчанное шестигранной башней деревянное здание с резным палисадом и несколькими дубами по углам. Такое впечатление, что фотограф, забредший сюда в ноябре за видами озера и заставший только белый, как молоко, туман, с отчаяния принялся щёлкать всё подряд. Крыльцо из трёх ступеней венчала зелёная дверь под козырьком, рядом — латунное ведро и швабра. Озеро, кстати, здесь тоже было: оно выглядывало из-за красной черепичной крыши барака, словно приведение, замеченное в семейном альбоме на одной из фотографий. Снято утром или рано вечером. Длинные тени от находящегося рядом леса, незримого, но почти осязаемого, лежали на лавочках вдоль мощёной камнем дорожки. На газоне когда-то росли культивированные растения, возможно, даже овощи, но теперь остались только высохшие стебли, похожие на медицинские иглы, да лопухи.

Внизу рукописным шрифтом было написано: «Бывш. дом отдыха для усталых „Зелёный ключ“. Старое здание. Построено в 1884. Закрыто с 1955. Фото 1989, Селиванов Ф. Г.».

Значит, он всё ещё существует? По крайней мере, существовал двадцать пять лет назад. Почему ни Пётр Петрович, ни Саша ничего не рассказывали? Нет, кто-то говорил, что здание сгорело в конце пятидесятых. Но вот же оно. Следы запустения, конечно, очевидны, но это никак не тянет назвать пожарищем.

Юра впился глазами в фотографию, пытаясь разглядеть детали. Окна первого этажа закрыты ставнями, в башне вроде бы сверкают стёкла. Больше всего похоже на ржавый корабль в порту, в котором живут только бродячие псы, чайки, да одинокий сторож, старый моряк, что иногда просыпается, услышав команду «травить фор-брамсель!», а потом долго сидит на постели, не в силах понять, где он оказался.

Необитаем — решил Юра. — И всё же я должен проверить. Мир не погибнет, если они с женой начнут складывать вещи на полчаса позже. Что сказал бы мистер Бабочка, увидев, что его верный помощник сматывает удочки вместо того, чтобы неутомимо, ненасытно искать истину? Бедный Виль Сергеевич! Нужно сделать всё, чтобы его смерть не была напрасной.

Отчего-то Юра думал, что жена придёт в восторг, если он покажет ей старое здание лечебницы, о которой они столько слышали. Он отведёт туда Алёну… но сначала пойдёт и посмотрит сам. Глянет, что и как, и насколько безопасно посещение этого музея под открытым небом. Если там прячется ответ хотя бы на один из череды вопросов, которые Хорь себе задавал, он обязан узнать его первым. А потом они уедут, оставив погрязший в своём меланхоличном, потустороннем настроении Кунгельв. Покинут этот город-призрак чуть более просвещёнными, чуть более осторожными и разумными.

Бросив последний взгляд на фотографию, Юра убрал её в карман. Старая лечебница располагалась на берегу озера. Пожалуй, с этого и стоит начать.

Будучи уверенной, что не уснёт, Алёна смотрела в потолок, повторяя про себя записанные в блокноте фразы. Некоторые были обведены десятки раз, так что сделались практически нечитаемы. Но девушка помнила их все наизусть.

Комната, в которой жил Валентин, её пугала. Даже воздух там был слишком вязким от проросших друг в друга сущностей — словно прежние жильцы, включая незадачливого уборщика птичьего помёта, всё ещё были там и крепко-крепко обнимались, свивая тела спиралью, пуская друг в друга ростки гнева, отчаяния и безумия.

Здесь, в комнате девочек, пусто и свободно. Алёна занимала ближайшую к окну кровать, ту, которая, как она знала из дневника, принадлежала младшенькой, Марии. Матрас заканчивался на уровне икр, так что пятками девушка чувствовала деревянный каркас.