Мария Британ - Чувствуй себя как дома

– О чем ты?

– Если бы Тора любила тебя, она бы не повела себя как типичная шлюха. Ты не достоин ее. Да и вообще, на что ты надеешься? Девять лет от нее ни слуху ни духу!

– Заткнись, – рычу я и вспоминаю поцелуй Ди. Мозг спрятал эту сцену далеко, закопал и проткнул крестом, а она выбралась и теперь хочет закопать меня.

Ди смотрит куда-то вдаль, сквозь машины, сквозь дома, сквозь поселок. В ее глазах больше нет божьих коровок. Они улетели, а на смену им приползли черные жуки с огромными клешнями.

И я вдруг отчетливо понимаю, что от дружбы Торы и Ди остались только странные имена.

– Какой же ты идиот. Иногда люди не здороваются, если плохо знакомы. А иногда не здороваются, если знакомы чересчур хорошо. Это о вас, Захар. Забудь о ней.

– Заткнись!..

Я вскакиваю и несусь в дом. Подальше от черных жуков. Подальше от фиолетовых колготок и от девочки без божьих коровок. Подальше.

Я запираюсь в спальне и раз десять проверяю замок. Не стучись ко мне. Иди к Лиде. К Пашке. К дьяволу.

Теперь мы знакомы чересчур хорошо.

Я дожидаюсь, когда Ди исчезнет в своей спальне и, надев куртку, выскальзываю из дома. Дождь прекратился, на улице – темно-темно, как под землей. Раз – и вечер умер. Поселок обезличился. Финал, занавес.

Я бреду к Ворону. Высокому, мускулистому Ворону. Косметологи поработали на славу.

Как и раньше, дом пустует. В нем никто не смеется и не плачет, я бы услышал . И лишь идеально подстриженная трава наталкивает на мысль, что здесь кто-то появляется.

Ночь давит на плечи. Я горблюсь и надеваю капюшон. Вцепляюсь в забор, а он вцепляется в меня, как дворовая собака.

Здравствуй, друг. Это я. Я.

Затерявшийся кирпич.

Я перелезаю через ограду. Мышцы дрожат – слишком давно Лида меня не гоняла. Слишком давно Лида заперлась в своем доме. Иногда я к ней заглядываю, но она не открывает. Так и стоим – по разные стороны, ждем, кто первый сдастся.

Я взбираюсь на холм. Старая земля по-новому стелется под ногами. По-новому дышит дом.

Ворон расправляет крылья, взлетает.

Я одними губами приветствую друга, но он не отвечает. Двери заперты. Окна – тоже. Ступеньки не скрипят. Ворон снова молод. Снова немой.

Тик-так.

– Живой… – шепчу я. – Пожалуйста, впусти меня, друг.

Но Ворон по-прежнему молчит. Дома преданы тем, кто в них живет.

Я обхожу его со всех сторон, а затем замечаю граммофон. На втором этаже, у окна.

Это она. Она! Больше некому.

Мы ведь мечтали сделать ремонт.

И я стучусь. Долго. Нестерпимо долго.

– Тора! Не прячься от меня!..

Внутри раздается шорох. Или… всхлип? Это длится всего миг, но я готов поклясться, что мне не померещилось.

Трясущимися руками я достаю из кармана мелок – к Ворону без мелков нельзя, – прислоняю ладонь к стене и обвожу ее. Это единственный способ понять, что здесь творится.

Она не сотрет ее. Не посмеет.

Прими меня, Тора. Я так по тебе соскучился.

На следующий день мы с Ди как ни в чем не бывало работаем вместе. Мы – Стая. Нам нельзя ругаться.

Я все время думаю о Вороне и граммофоне. Молюсь небесам, чтобы Тора меня пригласила – на пирог с яблоками. Но Ди… Будет лучше, если она узнает о произошедшем как можно позже. Я должен убедиться в Ториной нелюбви сам, без ее подсказок.

А потому – не бледнеть.

Не терять контроль.

И еще тысяча «не», о которых я забываю при виде Ворона.

Сославшись на головную боль, я мчусь домой раньше обычного и вновь лечу к холму. Вновь крадусь к огромной птице, к моему немногословному другу. Граммофон на месте. Тишина – тоже. Она живет здесь. Она – подруга Ворона.

Где-то там, за обнимающимися яблонями, белеет моя ладонь. И как же страшно, как, черт возьми, страшно ничего там не обнаружить.

Шаг.

Второй.

Я упираюсь взглядом в стену. Легкие будто кто-то постирал и повесил на ребра – сушиться. Аккуратно зажал прищепками.

Я скольжу пальцами по своему рисунку. А рядом… Рядом еще две ладони: моей Хлопушки – ее я не спутаю ни с какой другой – и совсем крохотная, детская. Чужой мини-девочки.

Или… мальчика?

Мы тебя любим.

Сейчас я ощущаю проклятое «мы» каждой клеточкой. До боли отчетливо.

Они были здесь, а я снова все прозевал. Я старался. Как же я старался не вспоминать о фразе Торы. Но сейчас она скручивает мои органы, оплетает позвоночник, охлаждает кровь.

Тора отняла у меня десять лет. Десять лет счастливого «мы». Глупая, глупая Хлопушка.

Я бы похоронил ее заживо, если бы не любил так сильно. Но – придется хоронить себя.

И я воплю:

– Ты ведь дома! Открывай!

Надо мной каркают вороны. Они недовольны, что я их потревожил.

– Открывай!..

Возможно, в каком-то доме вздрогнула старушка, услышав меня. Возможно, укуталась в одеяло, а возможно, задернула шторы. Никто сюда не прибежит. Чтобы выжить среди Zahnrad, нужен постельный режим.

Я молочу по двери, сбиваю костяшки в кровь, но мне отвечают лишь птицы.

От кого ты их прячешь, Ворон?

Где твое сердце?

Почему оно так слабо тикает?

Я пинаю дверь в последний раз и, спотыкаясь, ухожу прочь. Кулаки саднят. В легкие набивается холодный воздух, я задыхаюсь и проклинаю Хлопушку за дурацкое «мы».

Я бы выжег на ней эти десять лет – каждый год выгравировал бы на ее коже птицей, но я сдохну, если сделаю ей больно.

Не бойся Торы, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»

Я сбегаю от Торы, от Ворона, от нашего «мы» – к морю. Шум волн всегда отрезвляет меня, как бы паршиво ни было. Обычно вечером на пляже безлюдно, но сегодня я опять встречаю странную девочку.

И она тонет.

Барахтается мотыльком, не может взлететь – у нее намокли крылья. Кричит – громче моря, а волны вновь и вновь накрывают ее. Над макушкой летает чайка.

Конечно, я лезу в воду. Конечно, вытаскиваю ее. Делаю все, лишь бы ее спасти и заодно – загладить вину.

Лежа на берегу, она продолжает верещать, и в тон ей верещит чайка. Летает над нами, как привязанная.

– Тебя птицы любят.

Девочка умолкает и поворачивается ко мне, словно я сам – птица.

– Спасибо.

Я помогаю ей подняться.

– Пообещай мне кое-что. В следующий раз не лезь в море во время шторма. И научись плавать.

– Спа-си-бо, – повторяет она.

Я улыбаюсь – как же хорошо. Да, я не спас ворона, но – спас ее. Девочка машет мне ручкой и бредет в сторону поселка. За ней летит чайка. А я сижу на берегу и думаю, думаю, думаю о странных родинках.

О родинках еще одной мини-девочки.

Я в кухне. После вчерашнего я почти не спал – писал книгу и вырывал страницу за страницей, уж слишком жестокий, переполненный ненавистью получался текст – и сейчас едва не падаю. Пахнет жареными блинчиками. Матушка суетится у плиты и, зачерпнув в половник очередную порцию теста, шепчет: