Мария Британ - Чувствуй себя как дома

Море вот-вот победит, и я что есть мочи взвизгиваю:

– Помогите!

На этот раз у камня вырастают крылья. Он расцарапывает мои горло и рот, но взлетает.

Я не дописала книгу. Мне нельзя тонуть. История еще не родилась.

Где-то близко кричит чайка – громче волн и моего сердцебиения. На уровне тиканья. Снова и снова, как заевшая пластинка. Мне больно от ее пения – мое тело покрыто запекшимися ранами, и чайка их выклевывает, сдирает; взламывает замок на двери запретной комнаты.

Волна.

Я уже не считаю и не всплываю – кипящая нефть расплавляет замок. Я проваливаюсь в комнату.

В лесу пахнет гарью. Здесь всегда так пахнет, но этой ночью – особенно. Дом рыдает – его сжигают без наркоза. Мы с мамой плачем. Мне стыдно, что я погналась за вороном, которого иногда подкармливала дохлыми мышами. Но… Что, если он как-то связан с домом?

Коленки саднят и ноют. Я ушибла их, когда падала, и теперь с трудом передвигаюсь.

У мамы ледяные пальцы. Она держит меня за локоть, впивается ногтями в кожу, тянет обратно к Ворону. Ей невдомек, что Ворон улетел.

– Где папа? – хнычу я.

– Он… погиб, детка.

Мне стыдно, что я рванула в лес, позабыв о нем. А ведь он меня спас. Я пришла домой и сразу побежала к себе в комнату – меня испугали громкие голоса в гостиной. Спряталась под кроватью…

Как же я боялась, когда папа врубил на полную громкость любимую песню! Думала, погибну. Маленькая эгоистка. Даже пошевелиться не смогла. Но музыка успокаивала. «Наутилусы». Песня – «Квадратные глаза». Мама тоже часто ее включала.

Из-под кровати я видела только пыльные сапоги, а за ними полыхал огонь. Дом разрушался, плавился, как свеча, и я бы превратилась в горстку угольков, если бы папины огромные руки с черными ногтями не усадили меня на подоконник. Странно: в тот миг я боялась их больше пламени.

Папа поцеловал меня в макушку. Огромный, мокрый, красный. Он был похож на вулкан перед извержением, весь дымился. Папа схватил со стола мамин проигрыватель – тот продолжал петь «Наутилусов» и пялился на нас квадратными глазами.

Я рассматривала папу, как редкий экспонат – хотя он и был им – а в шаге от нас огонь пожирал мой шкаф и стол. Пол вибрировал. С полки полетел граммофон. Как же больно наблюдать за его падением! Он для меня – член семьи.

Пластинки растворились в дыму, я успела взять лишь Облако.

Папа распахнул окно и погладил мои родинки. Чем быстрее распространялось пламя, тем сильнее он давил на рубцы от рожек, точно оттирал их. Проигрыватель выключился.

– Его зовут Вячеслав, – прокряхтел папа.

Дым отнял его у нас с мамой. Я так и не дотянулась до отца, и плевать, что он стоял в миллиметре от меня. Этот миллиметр разделил нас – на границе выстроилась чересчур строгая таможня.

Дым забился в мои уши, кусками ваты попал в организм. Пролез через поры, поломал наши голоса на позвонки.

Дым прожигал легкие. Вновь и вновь тушил об них сигареты, пока не выкурил десять пачек.

– Я рад, что мы познакомились, Аня. Тебя бог поцеловал, ты в курсе?

Папа втянул воздух так жадно, будто пахло не дымом, а яблоками. Кажется, я тоже слышала едва уловимый сладкий аромат. Нет, это не запах смерти. Это запах маминого пирога.

Ветер дул мне в спину. Я обернулась к нему, такому желанному, еще не раскаленному, и обняла Облако.

– Сделай одолжение: научись плавать, – произнес папа и толкнул меня.

Я упала в траву. Боли не было. Боль осталась на втором этаже, с папой и проигрывателем. Я уткнулась лицом в приправленный пеплом клевер.

Я осознавала, что это конец, и не поднималась. В стеклянных глазках Облака вспыхивали красные блики.

Огонь хуже воров. Он крадет абсолютно все, и ему плевать, что старенький граммофон никому не сдался. Плевать, что мама везде таскалась с проигрывателем. Плевать, что там, в моем крохотном мирке, напичканном пластинками, плавится мой папа.

Кто-то взял меня под мышки и помог мне встать. Подвесил, как елочную игрушку. Крутись, крутись, крутись… Чтобы пространство вокруг нас с Облаком смазалось в черную кляксу. Я стиснула лапу кота со всей силы, чтобы не отключиться.

Где-то близко-близко рыдала мама. Это она подняла меня и заключила в объятия. А Ворон, мой верный друг, внезапно взревел, перекосился, обезумел, оглушил нас. Я выронила Облако.

Там, где недавно были мы с папой, полыхал огонь. Жаркая вечеринка. Яркая вечеринка. Смертельная вечеринка.

И я заплакала. Зачем, зачем они расставались? Зачем жили друг без друга? И зачем тогда так отчаянно любили? В ту секунду я поняла, что самое прекрасное в мире – это смотреть, как дышит отец, и танцевать с мамой под «Наутилусов».

Как же я жалела, что мы с папой так и не побродили по пляжу! Он отправился на прогулку с огнем.

Я прислушалась к дому – объяснит ли он что-то, извинится ли. Но он молчал. Ему было стыдно превращаться гроб.

А потом надо мной черной полосой пронесся ворон. Обычная птица. И я устремилась за ним, в лес… Дома не отправляются на море в кирпичных одеждах. Они обнажаются до перьев и с наслаждением взмахивают крыльями. Клянусь.

Но я потеряла ворона – дуреха. Не успела за ним. Должно быть, он очень хотел в отпуск, и поэтому не подождал даже меня. Мама появилась быстро. Что-то тараторила, но… какая разница? Мой друг исчез. Папа – тоже.

И вот мама говорит:

– Он… погиб, детка.

Я почему-то злюсь на нее. «Погиб» – запрещенное слово. Убивающее заклинание. Что-то вроде «Авады Кедавры» [28] Авада Кедавра – убивающее заклинание в серии книг о Гарри Поттере. .

Мама застывает, и я не сразу понимаю, что происходит. Она толкает меня за дерево, а сама не сдвигается с места.

Из темноты выныривает Ди.

– Где девчонка?

– Не твое дело.

Они ругаются, спорят – мучительно долго. Я бы вышла из укрытия и сообщила им, что замерзла, что после огня тяжело согреться; но ступни приросли к жухлой траве.

А мама и Ди… Они летают. Страшно летают, бескрыло . В воздухе плавает кровь. Идеально круглые капельки, как горчица, вымазанная в кетчуп.

Я убеждаю себя, что это нереально. Нельзя же вдавливать мою маму в землю. Нельзя же так жестоко ее колотить. А корни! Корни деревьев! Они же не могут быть заодно с Ди! Почему они не размягчаются, как печенье в чае? Почему не исчезают?

Я отворачиваюсь и облокачиваюсь на широкий ствол дуба. Шорох, чертыханье, хруст – нереальны. Они далеко, на поляне, в ином измерении, огражденном чересчур строгой таможней.

Это не моя мама.

Не моя, не моя, не моя…

Я не дышу и не моргаю. Не существую. По ногам ползают муравьи – я наступила на муравейник. В небе каркает наш ворон. Наш дом.

Кар, кар, кар.

Я исчезаю. Выключаюсь. Разряжаюсь до минус двадцати.