Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Берегись, атаман. Друга отца я должна предостеречь. Берегись одноглазого. Он – твоя смерть!

Пахан обернулся. У крыльца полувидимой дымкой рассвета сидели две фигуры. Парень увлечёно чесал живот выгнувшейся на траве собаки. Девушка пристально смотрела Петру вслед. Он вспомнил её огромные чёрные глаза.

– Берегись! – кричали они.

«Туман. Это всё туман», – подумал зэка. Но фигуры существовали сами по себе. Они поднялись и вошли в дом, не пользуясь дверью. Девушка заходила последней, обернулась ещё раз, встретилась взглядом. Пахан отвернулся и побежал дальше, тут же её забывая. Поэтому его слова показались шелестом ветра в ушах, сказанные непонятно кому:

– Дура. Он умер. Газон умер. Дура. Много ты понимаешь…

Взошло солнце. Они недоумевали долготерпению тумана, который не хотел рассеиваться, пока не увидели реку. С насыпи отлично просматривался противоположный берег – останки сталинского лагеря, он показался Молчуну почти родным. Так встречают старого знакомого и не знают, как начать разговор, потому что много чего произошло, а встреченный как бы остался прежним, на том же месте биографии. Хотя в судьбе старого лагеря ожидались значительные перемены. И туман оказался не таким безобидным.

Маруся куталась в фуфайку и смотрела на укутанный дымом посёлок. Лишь отдельные всполохи бушующего пожара можно было разглядеть с этого места. Но лес продолжал гореть. Она устала, но пожары только набирают силу и не устают. Никогда. Воняющий пеплом дым расплылся на значительные расстояния. Безветрие сделало такое возможным.

– Как думаешь: сколько у нас времени? – поинтересовался Генка, словно делая покупку в универмаге.

– Часов пять. Повезёт – десять, – она подумала про экскаватор. – В любом случае мы услышим.

Рассекая дым, мост над рекой по-прежнему выгибал горб спины. Ловко ступая, шебурша камешками, девушка на ногах скатилась с насыпи, и через десять минут они уже топтались у крыльца дома участкового, пока Маруся шарила по притолоке. Ключ оказался там. Генка не спрашивал, почему она выбрала именно этот дом. Они все стояли брошенно-озабоченными, зазывая потухшими окнами. Дома-призраки, которые покинули не только крысы, но и домовые. Ни звука. Дым и щемящее одиночество.

Подобное чувство уже было однажды. Везунчик в карты, он испытывал горечь поражения, когда последние русские солдаты покинули Афганистан. Читая об этом в газетах, обнаружил, что хочет выть. Всё правильно. Спасти то, что ещё можно спасти. Но те, погибшие – напрасно? Великий народ, об которого сломали хребет Наполеон, Гитлер, Карл ХII, псы-рыцари и татаро-монголы, не смог победить маленькую феодальную страну. Не горько ли? Политики давно признали ошибки, осудили тех, кому поклонялись. И тут же полезли в Литву, Днепропетровск, Карабах и Чеченскую республику. Почуяв силу, с востока попёрли узкоглазые, требуя Курилы и КВЖД. Они с пеной у рта будут спорить, в каком чтении принять переработанный и дополненный законопроект о предоставлении им дополнительных полномочий, пока на трибуну не влезет мертвец с лопнувшими глазами или вообще без головы, а их самих не начнет топтать экскаватор.

Генка вновь окунулся в разочарование. Погибли неплохие ребята, шорские боги творили чудеса, а пожар продолжает жрать как ни в чём не бывало. А экскаватор, собрав в себе остатки былой мощи ПБО, шагает себе куда вздумает. Но он, человек без имени, взявший себе кличку – Молчун, уже ничего не мог с этим поделать. Ему даже не поверят. Хоть закричись из смирительной рубашки. Его даже не станут слушать писаки из новоявленных развлекательных газетёнок, предпочитающие – бредить самим. Он сидел на табуретке на кухне участкового и мечтал напиться до поросячьего визга, потом упасть мордой на стол и захрюкать.

– Что будем делать?

Маруся, скинув фуфайку, хозяйничала, собирая на стол. Холодильник подарил кусок колбасы, банку по-домашнему засоленных помидоров, сало, сыр, кетчуп и смёрзшийся уголок чёрствого батона.

– Время было голодное. Хлеба не было. И масло мазали прямо на колбасу, – улыбнулась девушка, вынимая килограмм масла из целлофана. – Давай пожрём. Потом видно будет. Чуть позже картошку пожарю. И мёда привезу.

Генка понял, как голоден. Предложение его полностью устраивало. Он просто-таки объелся солеными помидорами, а каждый жевок намазанной кетчупом колбасы прибавлял обожания кормилице. О женщины! Вас можно ненавидеть, но не любить нельзя!

Господь послал ему Марусю, иначе он так бы и сидел на табуретке, жалея себя и несовершенный мир. Но следующее предложение от уплетающей за обе щеки широкоскулой прелестницы предвосхитило весь золотой запас Центробанка.

– Сходим в баню? Помыться хочется. Затопишь?

Пока он качал и носил в баню воду, охапками таскал дрова по клубящейся дымке засланной пожаром, она пошла к дому Анчола, привела в готовность мотоцикл, вдоволь нагладившись по его красному баку. Будь у «Хонды» рожица, расцеловала бы – право слово! Приехала, привезла мёд. Молчун едва успел соскучиться. Из трубы в небосвод полетел дымок. Они сидели на крыльце, ожидая, когда баня, по словам Маруси, раскочегарится. Ели мёд, курили. Он, успокоенный, рассматривал красный шлем, повешенный на столбик ограды, усыпанную опилками завалинку, старенький телеграфный столб с одинокой тарелкой фонаря и мечтал пробыть здесь всю жизнь – на этом крыльце предбанника.

– Знаешь. Они не вернутся, – зачем-то сказала Маруся. Её лицо оказалось близко настолько, что хотелось рассматривать каждую веснушку и морщинку. Сколько их прибавилось, морщин, за последние три дня? Об этом не хотелось думать.

– Дед, – ему не надо было пояснять какой, – перед отъездом убрал в подпол все вещи. Почему в подпол? Даже веники с чердака снял.

– А здесь есть веники? – Генке захотелось попариться.

Но она не ответила, облизала медовые пальцы и сокрушённо потрясла головой.

– Это мой родной посёлок. Но никто не вернётся. Понимаешь, они уезжали на три дня! Даже собак не отвязывали. Смотри. Хлеб у будки валяется. Куда собаки делись?

– Нам хлеба не хватило, – недавно взволнованный до желания надраться, Молчун не хотел выходить из относительного покоя созерцательности.

– Чую, тебя не расшевелишь, – хмыкнула девушка.

– Только парком да веничком.

– Только?

– Есть что предложить?

– Сомневаюсь. Разве что сладкий тренажер для искусственного дыхания, – она потрогала губу кончиком пальца.

Молчун оценил новое предложение. Губы были тугими и тёплыми, терпкими от мёда и чуть кисловатыми от помидор. Девушка-полынь. Девушка-крапива. Но она внезапно прекратила поцелуи и надсадно закашлялась, сплюнула и, утирая выступившие слезинки, сказала: