Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Но пока мир жив, есть надежда на разум, на сказку, на детство. И что значит смерть человека перед этим ужасом и вот такой надеждой? Смерть одного единственного человека. Не говоря уж о какомто там мосте…

Генка знал, куда он идёт. Его первым просмотренным видеофильмом был боевик со Шварцнейггером, который долго надевает бронежилет, пристёгивает к нему оружие и боезапас, а затем мочит «плохих» оставшуюся часть фильма. Генка пошёл на войну. Его бронежилетом стало отчаяние, а оружием – жизнь. Поэтому выбор пал на милицейскую форму Сербегешева. Старый, дореформенный мундир аккуратно висел на вешалке в шкафу. Выбор стал более оправданным, когда Маруся объяснила, что последний раз дядя надевал эту форму, когда его живот был как у охотничьей гончей, а при разнице в росте данная одежда подходила больше всего. Как и Маруся, Молчун не считал присвоение чужого мундира в данном случае преступлением. Звание на погонах совпадало с его личным. Ушедшая в прошлое милиция сплелась с ушедшей в ещё более далёкое прошлое Советской армией. И ещё одно обстоятельство не помешало облачиться в милицейское.

Солдат, уходящий на войну, должен выглядеть как солдат, а не бич колхозный, что сулила фуфайка. Солдат должен носить форму. Милиция имеет отношение к военному делу. Да и как ни крути, волей-неволей Геннадий Осипович Лазков в данных краях стал единственным представителем власти человеческой расы, имея только чужую форму, звание, невесту, которой об этом ещё не говорил, и пистолет с тремя патронами. В рукаве же остался последний козырь, шитый белыми нитками – обычная человеческая жизнь…

В это же время, когда Маруся и Гена ехали на красном мотоцикле к навесному мосту, а громада экскаватора одним движением ковша сгребла баньку, где они утром мылись, Пётр Степанович Смирнов, рецидивист по кличке Пахан, валялся в высоких лопухах за углом полуразвалившегося барака. Чёрные бревенчатые стены у основания заросли мхом и лебедой, на ощупь были влажными и вязкими. Казалось, ткни пальцем и посыплется мокрая труха. Такое несколько лет назад случилось с одним из брёвен. Видимо, кто-то сильно пнул его ногой. И в образовавшейся ржавой пыли муравьи устроили себе дом.

Пётр смотрел, как они суетятся, и с горечью думал, что вот эти мелкие насекомые с замашками завхозов – единственная связь с существующей реальностью. Своей кипучей энергией они держали его сознание, мешая уплывать в горячий, разъедающий туман, в котором нет ничего, кроме преследующих алых глаз. Потом он вспомнил Карася и решил, что именно это тот мог видеть перед смертью. Колышущиеся в темноте глаза, стремительно приближающиеся. Пахан давно понял, что болеет. Видимо, лагерный врач напутал, и у него действительно сифилис, а никакой не рак. Потому что чувствовал, как гниль размягчает мозги. Они плавились и вытекали густой слюной, капали с уголка рта в мокрый подол рубахи, которой Пётр зажимал нос и рот. Дым уже не щипал глаза, нагло лез в дыхание, и он мог видеть, как бесконечная вереница муравьев спасала свои розовые яички.

В лучшие времена Пётр ни за что бы не пропустил стрёкот мотоцикла в безлюдном посёлке, тем более – именно этот звук ожидал почти два часа. Именно мотоцикл заставил его лежать в некоем подобие засады и задыхаться в то время, как другая часть лагеря извергалась чёрными воронками дыма. Сухие бараки с треском морщились, проваливались, из оконных дыр озорными петухами выпрыгивали всполохи, воздух пах приторной елью, лежалой свалкой, канализационными испарениями и серой одновременно. Трижды Пётр позволял волнам дурноты исторгать из него не успевший перевариться обильный воровской обед, отползал от вонючей лужи и вновь временами проваливался в яму бессознательных полуснов.

В одном из таких забытий он увидел себя молодым, юным, вернее – просто почувствовал. Поскольку глаза видели лишь детские руки, коричневый пол и часть тёмно-синей стены школьной столовой. Когда-то подобное пространство быстро наполнилось грязными перловыми осколками. Он тогда уронил поднос с посудой. Но теперь на подносе стоял всего лишь один стакан с водой. Но память вернула ощущение головокружения и неуверенности, дрожащие руки накреняли поднос, и стакан скользил к его краю. Петя пытался восстановить равновесие, но стакан упрямо норовил упасть и разбиться. Мучительно долго он выравнивал руки, одновременно шагая. Стакан продолжал с постукиванием и всплесками уползать, так и не остановившись. «Уроню! Уроню!» А все вокруг смеялись, гоготали и показывали на него чумазыми от чернил пальцами.

Первым украденным предметом было заграничное чудо, привезённое директором школы – прочная сфера, в которой рождественский снег падал на яркую избушку. После разбитой посуды и ошмётков скользкой каши на подошвах, Петька увидел сон о стакане. Когда шар оказался у него, долго вертел, часами наблюдая как падает синтетический снегопад на искусственную мини-ёлку и на нерастущий слой снега на крыше, пытаясь понять, вернее – узнать, нет, ещё вернее – вспомнить, где он уже видел подобное.

Теперь знал. В стакане. В дурацком, непослушном стакане искажался мутными всплесками полупрозрачный домишко с крыльцом, колоннами и чёрными бойницами окон. Крохотными муравьями уползали от него две лошадки, булавочными головками на них восседали люди. Упрямый стакан притиснул к стеклу одного из них, внезапно увеличив. Петька увидел себя, скачущего на лошади, старого, с грязной бородой. И тогда стакан начал падать, унося с собой иллюзорный мир, дробя его острыми брызгами стекла.

– Подножка! – кричит он, предательская перловка пробирается в мозг, тот скользит, мельтеша углами вырастающего пола, осколок тарелки вгрызается в растопыренную пятерню и продолжает плыть перед глазами фигуркой мёртвой лошади.

Пахан закашлялся, не понимания, почему ненавистная каша вырывается из горла, вторично спустился к воде, вымыл лицо и выжал намоченный край чужой рубахи. Дышать через влажную ткань. Да-да. Только так. Дым прячет. Через дым не видно. Но мотоцикл он услышит. Не может не услышать.

Но в воняющем гарью лесу есть враги. Мертвецы. Блуждающие мертвецы. Он ещё помнит, как они назывались живыми. Озорной Прыщ, вялый Карась, шустрый Урюк, весомый Сыч, нервный Саня Ферапонт, неуклюжий Рустам и даже Витька Зуб присоединился к ним, вонючим, ковыляющим следом. Пётр отстреливался. О, да-да! Он стрелял по ним, убивая всех по второму и третьему кругу. Их скрюченные алчные тела таяли в густом дыму, из которого появляются белые собаки. Лес кончился. Как и патроны. Пахан, цепко считая дома, выбрал побогаче, где наелся и смог переодеться. Теперь ноги отдыхали в вальяжных кроссовках, вельветовые брюки слегка жали в паху, под цвет лоскутчатого одеяла рубаха после пригодилась в качестве респиратора. На голом теле оставались олимпийка на молнии и спортивная куртка с эмблемой «Динамо». Там же, упаковывая продукты про запас, Пётр понял, что к автомату остался всего один магазин. Он потратил патроны, расстреливая призраков из тумана. А когда навесной мост закачался и заскрипел под тяжестью шагов, беглый зэка подумал, что рюкзак и еда ему больше не нужны. И мешок плюхнулся в воду. На решение повлияли, как ни странно, мокрые штаны, повешенные на верёвку во дворе для просушки. Пахан узнал их. Джинсы туристки. Он ещё мог не поверить своим глазам, если бы в каждом дворе висели такие же дырявые флаги. Но ни одна недавно выстиранная шмотка не трепыхалась в брошенной деревне. Ни одна ревностная волкодавина не обхаяла из-за забора…