Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Сколько я тебе должен за яичницу?

– Не хочешь деньгами? Так давай разменяемся! Я, мучитель, уже согласна и на это. Есть выгодное предложение: двухкомнатная и КГТ с балконом…

– Квартиру своих родителей менять не дам. Здесь всё знакомо… моё. Пойми: жизнь, душа, что ли – здесь. И ни менять, ни продавать, ни уходить я не собираюсь.

– Прекрасно! Кто кого выживет? Так вот: я тоже уходить не собираюсь, но и находиться рядом с тобой – уволь. Ты мне нервы испортил, молодость угробил. А я, может быть, женщиной себя только сейчас почувствовала. Человеком! И как ты смел меня ударить? Ты хоть немножко себе представляешь, как я выглядела в школе с синяком? И что до сих пор, за глаза, мелюзга называет меня «фонарщицей»?

– Чтобы ты сделала, застав меня в постели с другой?

– Да кому ты нужен такой? Господи! Хватит! Мы опять ушли от темы. Я хочу знать сегодня, сейчас же: что ты намерен предпринять? Строить перегородки? Что?

– Сколько ты мне даёшь денег?

– У тебя что-то с памятью? – Нина фыркнула.

– Хорошо. Сколько сейчас стоит двухкомнатная?

– По крайней мере, в три раза больше. Но столько не дождёшься, даже не мечтай!

Молчун встал и вернулся с новым полиэтиленовым пакетом, убрал со стола сковородку и высыпал из него пачки купюр в банковской упаковке:

– Добавишь свои, и купишь квартиру.

– Но… – зеленоватые зрачки расширились и где-то в их глубине включились маленькие счётчики. – Где ты их взял?

– Я же сказал: халтура подвернулась. Короче, через неделю чтобы и духу твоего здесь не было. Можешь забрать нажитую совместно мебель, старую не тронь. А если я найду хоть одну тряпку – сожгу.

Она вцепилась в рукав халата:

– А как же… Ты не можешь… так… Я, мы… должны вместе…

Он оторвал её руку и стиснул запястье так, что Нина перекривилась:

– Был у нас один старшина. Работал за доллары. Сообщал маршруты передвижения автоколонн. Однажды ехал в головной машине, которую по его расчётам тронуть были не должны… В госпитале, цепляясь за жизнь, как ты за халат, признался… Но когда поправился, его всё равно расстреляли. Законы тогда такие были за измену.

– Причем тут?.. – Нина выдернула руку. – Ну вот: синяк поставил!

– Потерпишь. От предательств у меня всё нутро в синяках.

Он принялся за капитальные сборы. Через десять минут уже был готов выходить. Осталось одно. Молчун подошёл к письменному столу с потемневшим от времени лаковым покрытием, отделил от связки ключ, открыл ящик, где хранилось самое ценное: фотографии родителей, полустёртые изображения молоденьких девушек, заколка-бабочка, принадлежащая когда-то одной из них; пожелтевшие письма, модель недостроенного вечного двигателя, состоящая из четырёх батареек и амперной лампочки, присоединённой цоколем к транзистору; школьный дневник за восьмой класс, папка старых стихов. Там же лежала медаль «За отвагу», документы к ней, пять коробок с патронами и…

Нина качала головой и во второй раз пересчитывала деньги, когда её плечи сдавили тяжёлые ладони, буквально вдавливая в стул.

– Где пистолет? – спокойным, но не допускающим возражения тоном спросил Молчун.

Володя Вожорский был прямым подтверждением теории Дарвина о происхождении человека. Длинные, чуть ли не до колен, руки, растущие из могучих плеч. Узкий лоб, тяжёлая челюсть – делали его отталкивающе уродливым. Но широкая полоска тёмных и пушистых усов, да крупные, смоляные кудри заставляли оглядываться женщин, призывая погладить крупную баранью голову. Прибавим к этому два и десять сантиметров роста. Так же Володя имел пару лишних сосков, недоразвитых, сморщенных, почти детских. Но, прежде всего, он был чрезвычайно волосат: растительность покрывало тело чуть ли не с головы до пят. Кучерявящиеся кустики, как у волка, щетинились даже на плечах и загривке, спускались по спине, оставляя белым ручейком только линию позвоночника. Года три назад, отбывая очередные пятнадцать суток, Вовка наткнулся на одного умельца, который при помощи бритвы и раскаленной иглы превратил его грудь и живот в живописный африканский пейзаж. Снизу от напоминающей ствол дорожки раскинулась широколистная пальма с расположившейся на груди кроной и суетящейся парой обезьян на стволе – всё исключительно из волос. Время от времени Володя подбривал нужные места, чтобы сохранить «произведение искусства».

Вопреки цыганским генам, зовущим обычно в бескрайние просторы, круг его путешествий ограничивался всевозможными питейными заведениями и аналогичными мероприятиями в пределах города. Но тому, кто осмелился бы назвать его алкашом, явно бы не поздоровилось, потому что природа, вдобавок ко всему, наградила Володю нехилым здоровьем и особым организмом, медленно усваивающим алкоголь. Пил Вовка много и часто, но добивался лишь стального, стекленеющего взгляда, безумного желания подраться, не нарушая при этом координации движений, не проявляя никаких других симптомов опьянения.

В настоящий момент это чудо природы находилось в горизонтальном положении на вышарканном, выцветшем диване в своей комнате общежития, выделенной заводом, ковырялось в носу и размышляло над важным вопросом: где перехватить деньжат и куда потом забуриться, не подозревая, что над его головой быстро и как-то сразу сгустились тучи. Вчера с дружками на пустыре они устроили весёленькое представление с парой смазливых девчонок, с музыкой и тиром. Володе было чем гордиться: из шести он трижды попал в консервные банки и один раз в проходящего мимо грязного и ободранного пса и, если бы кто-нибудь возразил, что пуля настигла бедолагу случайно, то Вожорский бы заявил, что именно в него и целился. Жалко – не прихватил ещё коробочку патронов. Он расстроился так, что разбил безбожно орущий и на ладан дышащий древний магнитофон о чью-то голову, сунул пистолет в карман, прихватил «тёлку» и отчалил. Но ничего: сегодня вечером забежит к Нинке и опять пороется в столе, пока ублюдок не предполагает, что замок открывается обыкновенной шпилькой.

Воспоминания о Нинкином муже расстроили, палец полез в другую ноздрю, предварительно ощупав шрамик на верхней губе. Когдато они были товарищами, работали в одном цеху и часто оставались после работы в подсобке, заглатывали пару бутылочек, разговаривали. Генка всегда вспоминал Афган, а Вовку тянуло на рассказы о бабах, но несмотря на разносторонние интересы, а может быть и им благодаря, мужчины прекрасно уживались, чем-то дополняя друг друга. Неоднократно «загулы» переносились на место жительства к кому-нибудь из них. Нина обычно поджимала губы, воротила нос. Но потом, когда Генка, не обладавший противостоянием к спиртному, падал и засыпал, и после того, как Вовка прижал её на кухне, отношение изменилось в положительную сторону присутствия Володи. Возможно, он ненароком обнаглел, но после разбитой губы желание мести свербело изнутри. Вовка так ясно представлял себя хозяином в этой квартире, вышвыривающим трясущегося, выклянчивающего на опохмелку ублюдка, как будто всё уже произошло. Но ожидание затянулось – развод. Потом придурок зачем-то бросил пить, а именно на этот порок рассчитывал Володя, собирая свои сбережения для Нины. Он мог бы набрать и побольше деньжат, но был пьющим, курящим и любящим развлечения человеком, не привыкшим отказываться от привычек и очень, кстати, ими гордящимся. Но рано или поздно Нинка достанет того заморыша, тогда они славно порезвятся в более-менее сносных человеческих условиях для жизни. Особенно Вовке нравился отдельный сортир. Хвала тому человеку, кто придумал унитаз! Но ещё большая слава тому, кто сделал его персональным! А бабам всегда ведь не хватает стоящего мужика, и только ради этого они будут кормить, обхаживать, обстирывать, обштопывать. Словом – то, что так надоело делать самому, Нинка для него сделает с удовольствием. По крайней мере, он на это надеялся. Володя вздохнул, вытащил палец из ноздри и поскоблил грудь, взъерошив густую растительность, напоминающую пальмовые листья.