Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Ждать ей пришлось долго…

Маруся кричала, впиваясь ногтями, карябала влажную и тугую спину. Сухие колоски щекотали её со всех сторон. Терпкая, сладкая пыль закрыла веки, забилась в ноздри, дразня, призывая чихнуть и избавиться от приятного шепуче-лимонадного жжения в носу. Мысль, что тысячи сухих иголочек сеновала щекотят спину Спортсмена, почему-то доставляла наслаждение. Его пот солоноватыми капельками стекал с подбородка на её лицо, подмешивая пряности к коктейлю поцелуев, которые, казалось, хлестали, подобно перекрученным сыромятным ремням. Мир уходил, забивая полое, опустошённое тело ватой. Именно в такие моменты она была уверена, что локти и колени могут гнуться в любую сторону, независимо от сгибов, и тогда она забывала обо всём, что мешает: стыде, словах, людях и последствиях. Именно в эти крохотные, куцые мгновения она жила, вернее – воскресала, прорвавшись сквозь пелену самой себя, выступала потом на ложбинке груди. Как жаль, что всё это уходит… Уже ушло. Она что-то спросила. Он ответил. Потом стало прохладно, и тело защипали колючие ворсинки старого одеяла. Окунувшись в тёплую дрёму, внезапно очнулась от мысли, что умирает. Иначе – почему такая ясность в голове, и вся жизнь открылась простым пазлом на ладони?

Впрочем, где она – жизнь? Первое, что она помнила – голод. Постоянный, несущий обиду. Боже, откуда образовалась щель в потном, пахнущем помоями мире? И как Маруся проскользнула в неё между бесчисленными абортами? И зачем? Чтобы видеть недовольные, не выспавшиеся лица родителей, получать подзатыльники, когда крохотные ручки тянутся к засыхающему куску хлеба на столе, лежащему среди лужиц водки, воды, арбузных семечек и раздавленных окурков? А потом визжать и плакать, уткнувшись лицом в подушку, не желая видеть драки, когда отец таскал мать за волосы, а она лупила по нему полотенцем. Драка обычно заканчивалась звериной, жестокой, обезумевшей половой схваткой на диване напротив. А она плакала и не могла понять: почему ребятишки во дворе смеются и обзываются, почему девчонки в садике фыркают, обсуждая её гольфики и платья? Почему воспитательница так любит её наказывать, выделяя, выхватывая из ссоры, где участвовали ещё пять-шесть ребятишек? Почему на лето её отправляли не в лагерь отдыха, а в деревню к дяде Коле – милиционеру? И ещё тысячи разных почему! Последнее из которых: почему отец ударил мать ножом?

Он умер в следственном изоляторе. Мать через пару месяцев вышла из больницы. А что было до этого? Были семь классов в общеобразовательной школе, законченные средненько, на троечки. Были подружки, у которых иногда ночевала и учила уроки, у которых на полу не было скомканных половиков, а возлежали шикарные паласы. Было желание есть досыта и одеваться красиво. Был посёлок Туюзак со своей скотоводческой фермой, с коровами, которых она с двенадцати лет пасла летом, за что получала хоть какие-то деньги. Деньги – символ еды и одежды. Ими она не делилась с родителями – после того, как они пропили её первую получку – растягивала на пару месяцев. А затем наступала зима. Были красивые платья тех же подруг, выброшенные, вернее, подаренные за ненадобностью, перекроенные, перешитые по росту и размеру. Стрекотала швейная машинка. Были робкие пацанята, лезущие целоваться.

Она была на танцах в тот вечер, а когда пришла домой и увидела милиционера, решила, что это дядя Коля приехал в гости… но потом поняла свою ошибку. Затем – ожидание суда, о котором судачила вся родня, и который не состоялся по причине смерти обвиняемого. Но был другой суд и лишение родительских прав. Был интернат…

Маруся развернулась, высвободив мячик груди из жаркой руки, и уткнулась лицом в колючий подбородок Спортсмена. Он спал, слегка похрапывая. И ей пора спать, но мысли заполнили все канальцы мозга и продолжали стучаться в висках…

Бессовестной – обозвали её воспитатели, и были неправы. Обострённое чувство справедливости, возмущение унижением интернатских находили выход во всплесках – так называемых – «хулиганских поступках». Случай в столовой, например, обсуждался всем интернатом неделю.

Почему-то запомнилось: вторник. Во время обеда за длинным общим столом детишки с отвращением заглатывали первое, морщась от запаха кислой капусты. Маруся демонстративно отодвинула тарелку.

– Сербегешева, почему не ешь? – окликнула воспитательница, брыластая, полная женщина с жидкими, редкими волосами.

– Сами ешьте свой суп. Он гнилой капустой заправлен, – глядя в тарелку, пробормотала Маруся, думая, что её не слышно.

– Ишь, какая?! – внезапно разоралась воспитательница. – Жри чего дают! – и подошла.

– Не буду я его есть, – упрямо повторила Маруся.

– Все едят, и ты… – воспитательница слегка склонилась над столом. – И не смей врать, он даже не пахнет…

То, что произошло затем, Маруся помнила смутно: руки за голову, захват, дряблая кожа скользит по пальцам, тупой затылок – перед глазами тарелка супа, в которую окунулось широкое, удивлённое лицо воспитательницы. На седеющий затылок давит смуглая рука, рука Маруси:

– Пахнет? Пахнет? Ну как?

…Вскоре она влюбилась. Новенький, Андрей Вращенко, хлипкий, белобрысый парнишка: его так хотелось защищать, оберегать от всех ужасов и унижений интернатовского быта. Но он отвергал всякую помощь, пренебрегал как бы шутливыми советами. Постоянно что-то мастерил во дворе, в гараже вместе с шофёром Фёдором, его руки потемнели от неотмывающегося мазута и автомобильной смазки. В то лето Андрей возглавлял бригаду по починке забора. Маруся любовалась веснушчатой долговязой фигурой, склонившейся над верстаком. Из-под рубанка летели аккуратные, свежие завитушки, похожие на локоны Буратино. Спина совершенно без мускулов, с огромной родинкой под лопаткой, лишь на руках подобие жидкой кашицы. Он стал сниться именно таким, полуобнажённым, и заскорузлые пальцы проверяли на гладкость не обструганные доски, а её тело.

Однажды девчата раздобыли спирта, развели и устроили симпозиум в игровой. День был воскресный, значит – балдёжный.

Пьяная, пошатывающаяся, она ввалилась в мальчишескую палату, в которой было двое: Андрей и шестилетний шкет. Остальные гуляли – воскресная послабуха. Вращенко читал что-то. Светлоголубые зрачки под очками бегали взад-вперёд, как маятники. Маруся присела на кровать, спросила о книге. Она уже представляла, как закинет очки и вопьётся в это лицо, просунет меж губ влажный язычок… Но внезапно испугалась. Не знакомая ранее робость сковала. Андрей что-то объяснял, она не слышала, уловила только полузнакомое имя: Алёша не то Карамзин, не то Карамазов, не дослушала, ушла, зарылась лицом в подушку и долго плакала. На следующий день он поранил палец, прибивая новую доску к забору. Случайно ли она оказалась рядом? Красная полоска на пальце оказалась на губах, она слизнула солёную кровь, прижалась, искала губы… Он ударил, мог бы и сильнее! Хлестал словами…