Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Прочь отсюда! — вскричал я вне себя. — Ты ведь — сам сатана! Ты — злодей и убийца, но надо мной не дано тебе власти!

Все вскочили из-за стола и принялись расспрашивать, в чем дело. Игравшие в карты в общей зале бросили игру и ворвались толпою в нашу комнату, испуганные моими воплями.

— Он пьян… он с ума сошел… Уведите его прочь, скорее уведите!.. — кричали многие, указывая на меня.

Чужеземец-художник по-прежнему стоял неподвижно, не сводя с меня глаз. Вне себя от бешенства и отчаяния, я выхватил из бокового кармана нож, которым убил Гермогена и который всегда носил при себе, и бросился на художника. Чей-то ловкий удар сшиб меня, однако, с ног, а художник разразился ужасным хохотом, многократно отражавшимся от стен комнаты, и воскликнул:

— О, брат Медард, брат, брат Медард! Ты ведешь фальшивую игру. Иди же прочь отсюда со стыдом и отчаянием!

Почувствовав себя схваченным некоторыми из присутствовавших, я собрал все свои силы и, словно бешеный бык, бросился на окружавшую меня толпу. Свалив с ног нескольких человек, я проложил себе дорогу к двери. Очутившись в коридоре, я затруднялся найти оттуда выход, когда неожиданно открылась маленькая боковая дверь. Кто-то схватил меня за руку и увлек в темную комнатку. Я не сопротивлялся, так как по коридору уже бежала преследовавшая меня толпа. Как только она промчалась мимо, меня вывели по черной лестнице во двор, а оттуда через задние ворота на другую улицу. Только там, при ярком свете фонаря, я узнал в моем спасителе парикмахера Белькампо.

— У вас, кажется, вышла маленькая неприятность с иностранным художником? — сказал он. — Я услаждался в соседней комнате стаканчиком винца, когда поднялась суматоха. Зная хорошо все здешние ходы и выходы, я решил, что мне следует вас спасти, — тем более что ведь я один только и виноват во всей этой неприятной истории…

— При чем же вы тут? — с изумлением осведомился я.

— Кто может властвовать над решающей минутой и противиться внушениям руководящего им духа? — продолжал торжественным тоном парикмахер. — В то время как я устраивал вам прическу, во мне по обыкновению зародились и вспыхнули ярким пламенем идеи самого возвышенного свойства. Предаваясь бурному порыву необузданной фантазии, я не только позабыл надлежаще разгладить и смягчить локон гнева, помещающийся у вас на макушке, но, сверх того, оставил у вас над челом двадцать семь волосков страха и ужаса. Эти волоски встали дыбом под неподвижным взором художника, являющегося в сущности привидением. Они с жалобным стоном склонились к локону гнева, который тогда с шипением и треском поднялся в свою очередь. Я собственными глазами видел, как вы, подчиняясь рефлексу бешенства, исходившего из этого локона, выхватили нож, на котором имелось уже несколько засохших капелек крови, но ваша попытка отправить в Оркус того, кто уже принадлежал Оркусу, без сомнения, должна была остаться тщетной: живописец этот — или Вечный Жид, Агасфер, или же Бертрам де Борни, или Мефистофель, или Бенвенуто Челлини, или св. Петр, но во всяком случае, выходец с того света. Его не проймешь ничем, кроме раскаленных парикмахерских щипцов, способных изменить направление идеи, каковою ведь он в самом деле и оказывается. Может быть, впрочем, что на него подействовала бы надлежащая прическа мыслей электрическими гребнями. Ему ведь абсолютно необходимо питать свою идею всасыванием мыслей и усвоением их. Вы видите, сударь, мне лично, как профессиональному художнику и фантазеру, все это трын-трава или, как говорят немцы, помада. Впрочем, эта поговорка, заимствованная у моего искусства, гораздо многозначительнее, чем может показаться с первого взгляда, — особенно, если допустить, что упомянутая в ней помада содержит надлежащее количество настоящего гвоздичного масла.

Безумная болтовня парикмахера, быстро шагавшего вместе со мною по городским улицам, была полна намеков, заставлявших меня содрогаться. Тем не менее, вглядываясь в его прыжки, напоминавшие белку, и в комически восторженное выражение его физиономии, я не мог не хохотать. Мы добрались наконец до моей комнаты. Белькампо помог мне уложиться, и очень скоро я был готов отправиться в путь. Прощаясь с маленьким странным человечком, я вложил ему в руку несколько дукатов. Он высоко подскочил от радости и громко воскликнул:

— Ого, мне достались теперь деньги самого что ни на есть первого сорта! Ярко сверкает золото, напитавшееся кровью. Оно переливается дивными красноватыми лучами. Впрочем, сударь, все это только шутка, и притом веселая шутка! — добавил он.

Эта оговорка вызвана была, без сомнения, изумлением, выразившимся у меня на лице. Он предложил мне надлежаще разгладить вихор гнева, обстричь покороче волосы ужаса и взять себе на память от меня локончик любви. Я позволил ему распоряжаться моей головой, и он привел мою прическу в порядок, сопровождая свою операцию самыми забавными жестами и гримасами. Под конец он схватил нож, положенный мною во время переодеванья на стол, и, приняв позу фехтмейстера, принялся наносить им удары по воздуху.

— Я убиваю вашего противника! — вскричал он. — В качестве отвлеченной идеи он может быть убит лишь такою же идеей, и я надеюсь умертвить его своими мыслями, которые для большей экспрессии сопровождаю соответственными телесными движениями: «Apage, Satanas! Apage, apage, Ahasverus! Allez vous en! Изыди, сатана. Прочь отсюда, Агасфер!.. Убирайся, откуда пришел!..» Ну вот, дело сделано, — объявил он, кладя нож обратно на стол и отирая пот с лица, как человек, которому только что удалось покончить тяжелую работу, требовавшую от него напряжения всех сил. Желая поскорее спрятать нож, я сунул его себе в рукав совершенно так же, как если бы находился еще в монастыре и носил рясу с широкими рукавами. Парикмахер заметил это движение и лукаво усмехнулся. Когда под окнами раздались звуки рожка почтовой кареты, Белькампо внезапно переменил тон и позу, вытащил из кармана маленький носовой платок, сделал вид, будто вытирает им слезы, принялся отвешивать почтительные поклоны, целовать мне руку и фалды платья.

— Будьте так добры, святой отец, отслужите две панихиды по моей бабушке, скончавшейся от несварения желудка, и четыре заупокойных обедни по моем отце, умершем вследствие непроизвольного воздержания от пиши. По мне лично, если я только умру, вы уж потрудитесь служить еженедельно панихиды, а, в ожидании, прошу отпустить мне все мои грехи. Ах, сударь, во мне сидит бессовестнейший мерзостный негодяй, постоянно нашептывающий: «Петр Шенфельд, не будь ослом и не верь, что ты в самом деле тот, за кого тебя принимают. Тебя на самом деле нет, а в тебе сижу я, Белькампо. Ты должен слиться воедино со мною, так как я — гениальная идея, а если ты не захочешь в меня уверовать, я заколю тебя или зарежу острой, как бритва, мыслью». Это враждебное существо, называющее себя Белькампо, предается всяческим порокам. Между прочим, оно зачастую сомневается в фактически существующем, пьянствует, дерется и прелюбодействует с хорошенькими девственными мыслями. Этот Белькампо совершенно сбил меня, Петра Шенфельда, с пути истинного и напустил на меня такой туман, что я зачастую выкидываю непристойные прыжки и навеселе покрываю цвет невинности позором, усаживаясь с белыми шелковыми моими чулками в навозную кучу. Прошу поэтому отпущения грехов для нас обоих: для Пьетро Белькампо и Петра Шенфельда.