Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Меня заковывали в кандалы. Заковав мне руки и ноги, меня обхватили еще железным поясом за талию и приковали цепью к стене.

— Надо полагать, сударь, что вы теперь не станете более помышлять о побеге и не будете выламывать плиты из пола, — заметил тюремщик.

— За что же его в сущности посадили? — спросил кузнец.

— Да разве ты не слышал, Иост, что говорит весь город? Этот проклятый капуцин зарезал трех человек, если только не больше. Все дело уже окончательно выяснено, и через несколько дней у нас будет здесь большое торжество с колесованием и всем прочим.

Я ничего больше не слышал, так как опять впал в беспамятство. Когда я снова очнулся, вокруг меня было темно. Затем несколько тусклых полосок света проникли в низенькую, сводчатую камеру, в которой расстояние от пола до потолка не превышало шести футов. Я с ужасом убедился, что меня перевели в другое помещение из прежнего, несравненно более просторного и удобного. Томимый жаждой, я протянул руку к стоявшей возле меня кружке с водой. Что-то сырое и холодное скользнуло мне в руку, и я увидел раздувшуюся противную жабу, которая, выскользнув из моей руки, уходила от меня медленными тяжелыми прыжками. С отвращением выпустил я из рук кружку. Чувствуя себя неизреченно несчастным и сознавая безвыходность своего положения, я прошептал: «Аврелия! Аврелия! К чему стану я еще лгать перед судом и отрекаться? К чему приведут все ухищрения, нашептываемые мне отцом лжи и врагом человека? Уж не к тому ли, чтобы продлить на несколько часов жизнь, являющуюся для меня мучительной пыткой? Несчастный безумец, к чему ты стремишься? К тому, чтобы обладать Аврелией? Ты мог бы достигнуть этого лишь ценою неслыханного преступления. Ведь если бы тебе даже и удалось обмануть всех других и уверить весь свет в твоей невиновности, она все-таки узнала бы в тебе злодея, убийцу Гермогена, и стала бы питать к тебе глубокое отвращение. Несчастный и безумный сумасброд! Что же сталось со всеми твоими гордыми замыслами, с верою в сверхъестественную твою силу, с помощью которой ты мечтал управлять судьбою? Ты ведь не можешь убить ядовитого червя, грызущего твое сердце! Если бы даже тебя пощадила рука правосудия, ты все-таки погиб бы в безнадежной скорби и отчаянии!» — Громко жалуясь таким образом на судьбу, я бросился на солому и почувствовал в это мгновенье у себя на груди что-то жесткое. Очевидно, в боковом кармане моего жилета что-то лежало. Опустив туда руку, я вытащил небольшой нож. За все время пребывания в тюрьме у меня не было ножа. Без сомнения, этот нож был мне оставлен таинственным моим двойником. С трудом поднявшись, я начал осматривать нож в более яркой полосе света, падавшего сквозь загороженное решеткой оконце, и узнал блестящую серебряную рукоятку. Неисповедимой судьбе было угодно, чтобы у меня в руке оказался тот самый нож, которым я убил Гермогена и который пропал у меня несколько недель назад. Теперь в моей душе внезапно пробудилась сияющая светлая уверенность спастись по крайней мере от позора.

Она меня успокоила и утешила. Нож, возвращенный мне таким непонятным образом, служил указанием со стороны Провидения, каким именно образом должен я искупить мои преступления и добровольной смертью примирить с собою Аврелию. Словно божественный луч, охватила меня любовь к Аврелии, очищенная от всяких греховных поползновений. Мне казалось, будто я вижу опять перед собою Аврелию так, как в исповедальне церкви капуцинского монастыря. «Я действительно люблю тебя, Медард, но ты не понимал меня до сих пор… Моя любовь — это смерть», — нежно нашептывал мне голос Аврелии. Я твердо решил откровенно рассказать следователю изумительную повесть моих похождений и затем лишить себя жизни.

Тюремный надзиратель вошел в мою камеру и принес мне лучшее кушанье, чем я обыкновенно получал, а также бутылку вина. «По приказанию герцога», — объяснил он, накрывая на стол, который был принесен вошедшим следом за ним слугою. Я просил надзирателя сообщить следователю о моем желании с ним повидаться, чтобы открыть ему многое, лежащее тяжелым гнетом у меня на сердце. Он обещал выполнить мое поручение, но я тщетно ждал, чтобы меня повели к допросу. Никто не являлся в мою камеру, кроме тюремного слуги, который, когда уже совсем стемнело, вошел туда, чтобы зажечь висячую лампу. На душе у меня стало спокойнее, но я чувствовал себя очень утомленным и погрузился в глубокий сон. Мне чудилось, что меня привели в длинную, мрачную сводчатую залу, где я увидел целый ряд высокопоставленных духовных сановников. Одетые в черные рясы, они сидели вдоль стены на высоких стульях. Впереди их, у стола, покрытого скатертью кроваво-красного цвета, помешался судья, рядом с которым сидел монах доминиканского ордена в полном облачении. Судья обратился ко мне и объявил громким торжественным голосом:

— Ты, нераскаянный преступный монах, предан теперь церковному суду, так как все твои попытки скрыть свое имя и звание остались тщетными. Франциск, принявший в монашестве имя Медарда, говори, какие именно преступления учинены тобою?

Я хотел искренне сознаться во всех моих греховных и преступных деяниях, но, к величайшему своему ужасу, говорил совершенно не то, что намеревался сказать. Вместо смиренного сознания и чистосердечного раскаяния из уст моих вырывались какие-то непристойные, бессвязные речи. Тогда доминиканец, выпрямившись передо мною во весь гигантский рост и пронзая меня страшными сверкающими взорами, воскликнул:

— В таком случае, жестоковыйный упрямый монах, придется подвергнуть тебя пытке!

Я выхватил нож и хотел нанести себе удар прямо в сердце, но рука мне плохо повиновалась, и я ударил себя ножом в шею. Клинок, коснувшись красного рубца, имевшего форму креста, распался у меня в мелкие куски совершенно так, как если бы он был стеклянный. Меня схватили прислужники палача и потащили вниз, в глубокое сводчатое подземелье. Доминиканец и судья сошли туда же вслед за мною. Судья еще раз предложил мне сознаться. Я опять напрягал все усилия, чтобы высказать чистосердечное раскаяние, но снова у меня обнаружился какой-то безумный разлад между мыслью и словом. В глубине души я чистосердечно сознавался во всем и с величайшим сокрушением каялся в своих грехах, а между тем уста мои твердили безумные, нелепые и бессвязные фразы. По знаку, поданному доминиканцем, помощники палача раздели меня донага, связали мне за спиной обе руки, и я почувствовал, что меня с помощью ворота поднимали к самому потолку, причем вследствие груза, привешенного к ногам, все сочленения мои растягивались и хрустели. Боль была до такой степени нестерпимой и острой, что я громко закричал и проснулся. Я продолжал и после моего пробуждения чувствовать боль в руках и ногах, но боль эта вызывалась тяжестью цепей, в которые меня заковали. Вместе с тем я чувствовал над глазами какой-то гнет, не позволявший мне открыть их. Наконец ощущение это внезапно исчезло. Можно было подумать, что у меня с головы сняли тяжесть, давившую на лоб. Я быстро поднялся на постланной для меня соломе и увидел стоявшего передо мною доминиканского монаха. Сон переходил, значит, в действительность. Я почувствовал, что кровь начинает застывать у меня в жилах. Монах стоял передо мною недвижно, как статуя, и, скрестив на груди руки, глядел на меня глубоко ввалившимися черными глазами. Я узнал таинственного страшного живописца и чуть не в обмороке бессильно опустился на соломенное свое ложе. «Быть может, впрочем, это была иллюзия, обман чувств, отуманенных сном», — думал я. Ободренный такими мыслями, я снова поднялся, но монах по-прежнему недвижно стоял передо мною, не спуская с меня глубоко ввалившихся черных глаз. Тогда я воскликнул в безумном отчаянии: «Изыди отсюда, ужасный человек! Впрочем, нет, ты ведь не человек, ты — сам сатана, который хочет ввергнуть меня в вечную гибель! Сгинь отсюда, проклятый! Удались прочь!» — «Бедный близорукий безумец! — воскликнул монах. — Я вовсе не тот, кто старается навеки заковать тебя в адские цепи и хочет тебя отвратить от выполнения священной задачи, к которой ты призван Провидением! Медард, бедный близорукий безумец! Я приводил тебя в ужас своим появлением каждый раз, когда ты легкомысленно подходил к самому краю бездны, где тебя ждала гибель. Я предостерегал тебя, но ты не внимал моим предостережениям и не понимал их. Встань же и подойди теперь ко мне!» Монах сказал все это тоном глубокой, раздирающей сердце грусти. Взор его, наводивший прежде на меня страх, стал кротким и нежным. Приветливое выражение разлилось по его лицу. Моя душа переполнилась невыразимой грустью. Живописец, вызывавший у меня перед тем такой ужас, представлялся мне теперь посланцем Провидения, который должен меня ободрить и утешить в безвыходном моем бедствии. Я поднялся с соломенного ложа и подошел к нему. Это было не привидение, так как я осязал его одежду. Невольно преклонил я перед ним колени, а он, как бы благословляя меня, положил мне руку на голову. Тотчас же во мне пробудились в ярких красках дивные картины. Я опять очутился в священном лесу, на той самой полянке, куда паломник в странном костюме принес ко мне, в бытность мою еще ребенком, очаровательного, дивного мальчика. Я рвался вперед, мне хотелось войти в церковь, которую я видел перед собою. Там, казалось мне, я мог принести покаяние и получить отпущение тяжких грехов. Несмотря на искренность моего желания, я оставался недвижимым и не мог понять свое «я». В это время послышался глухой голос, внушительно проговоривший: «Мысль равноценна поступку». Охватившие меня грезы рассеялись, и я, сознавая, что слова эти были высказаны живописцем, спросил: «Непонятное существо, неужели ты именно являлся мне в злополучное утро в Б., в церкви капуцинского монастыря, а потом в имперском городе и наконец здесь?» — «Не продолжай! — прервал меня живописец. — Я всюду держался поблизости от тебя, искренне желая спасти тебя от гибели и позора, но ты не поддавался моему влиянию. Дело, на которое ты призван, ты должен выполнить ради собственного твоего спасения!» — «Ах, — вскричал я в отчаянии, — отчего не удержал ты мою руку, когда я в злодейском греховном порыве поразил этого юношу?..» — «Это не было мне дозволено! — возразил живописец. — Не спрашивай меня. Знай, что дерзновенно идти против предопределения… Медард, завтра ты будешь близок к цели!» Я невольно содрогнулся в убеждении, что понимаю затаенную мысль художника. Он знал и, без сомнения, одобрял задуманное мною самоубийство. Тем временем живописец неслышными шагами направлялся к дверям тюрьмы. «Когда же именно, когда увижусь я опять с тобою?» — «У самой цели!» — воскликнул художник, обернувшись ко мне еще раз. Он проговорил эти слова так торжественно и громко, что отзвуки их раздались под сводами. «Итак, до завтра?» — Дверь неслышно повернулась на петлях, и живописец исчез.