Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Прежде всего я должен буду осведомиться, действительно ли показания, данные вами о вашей предшествовавшей жизни, могут быть признаны вполне точными? Быть может, по здравом размышлении вы найдете уместным дополнить их еще какими-нибудь подробностями?

— Кажется, я рассказал все сколько-нибудь замечательное в моей весьма обыкновенной жизни, — ответил я.

— Случалось вам когда-нибудь коротко знакомиться с лицами духовного звания, например с монахами?..

— Как же, я встречался с ними в Кракове, Данциге, Франценбурге, Кенигсберге… Там, впрочем, мои знакомые принадлежали к белому духовенству. Один из них был приходским священником, а другой капелланом.

— В прежнем показании вы не упоминали о пребывании своем в Франценбурге.

— Я считал это излишним, так как пробыл там всего лишь неделю на пути из Данцига в Кенигсберг.

— Так, значит, вы родом из Квечичева?

С вопросом этим, сделанным тоже словно мимоходом, следователь обратился ко мне на правильном польском языке. Я на мгновение смутился, но тотчас же припомнил немногие польские слова, которым выучился от своего приятеля Кржчинского в семинарии.

— Да, я родился в маленьком поместье моего отца, близ Квечичева.

— Где же именно?

— В Кржиневе, родовом нашем поместье.

— Для природного поляка вы не особенно хорошо говорите по-польски. По правде сказать, выговор у вас совсем немецкий. Как прикажете это объяснить?

— В продолжение многих лет уже я говорю исключительно по-немецки. В самом Кракове я вращался преимущественно среди немцев, бравших у меня уроки польского языка. Очень возможно, что я испортил себе таким образом выговор. Во всяком случае, я об этом искренне сожалею.

Следователь взглянул на меня, и по его лицу скользнула легкая улыбка. Затем, повернувшись к секретарю, он потихоньку продиктовал ему что-то. Я различил, впрочем, совершенно явственно слова: «Очевидно, смутился». Решив загладить произведенное мною впечатление, я начал было подробнее распространяться о причинах плохого моего польского выговора, но следователь перебил меня вопросом:

— Были вы когда-нибудь в Б.?

— Ни разу в жизни.

— Но ведь на пути сюда из Кенигсберга вы должны были проехать через это местечко?

— Я ехал другой дорогой.

— Не было ли в числе ваших знакомых какого-нибудь монаха из тамошнего капуцинского монастыря?

— Нет.

Следователь позвонил и потихоньку отдал вошедшему приставу какое-то приказание. Затем дверь отворилась, и я чуть не обмер от страха, увидя входившего в нее отца Кирилла.

— Знаете ли вы этого человека? — спросил следователь.

— Нет, никогда раньше не видел его, — ответил я.

Кирилл пристально на меня взглянул, а затем, подойдя ближе, всплеснул руками. Слезы брызнули у него из глаз, и он громко воскликнул:

— Медард, брат Медард! В каком положении судил Господь мне с тобою свидеться! К чему упорствуешь ты в преступных твоих деяниях? О, брат Медард! Отвергнись демонского прельщения, одумайся, сознайся и принеси покаяние! Вспомни, что милосердие Божие бесконечно!

Следователь, по-видимому, недовольный выходкой отца Кирилла, прервал его вопросом:

— Признаете вы этого человека монахом Медардом из капуцинского монастыря в Б.?

— Поскольку я надеюсь на милосердие Всевышнего, постольку же уверен, что этот человек, хотя и в мирском одеянии, все-таки тот самый Медард, который был на моих глазах послушником в капуцинском монастыре в Б. и удостоился там пострижения, — отвечал Кирилл. — Впрочем, у брата Медарда имеется на левой стороне шеи красный рубец в виде креста. И если этот человек…

— Как вы видите, — прервал следователь монаха, обращаясь ко мне, — вас принимают за капуцина Медарда из монастыря в Б. Этого самого Медарда обвиняют в тяжких преступлениях. Теперь представляется удобный случай рассеять все тяготеющие на вас подозрения. У Медарда на левой стороне шеи имеется крестообразный рубец, которого у вас, разумеется, быть не может, если только показания ваши справедливы. Потрудитесь обнажить шею.

— Это будет совершенно излишним, — возразил я. — Какая-то злополучная судьба как нарочно наделила меня полнейшим сходством с совершенно незнакомым мне монахом Медардом. У меня тоже имеется на левой стороне шеи красный шрам в виде креста. Шрам этот сохранился у меня с раннего детства, когда августейшая настоятельница картезианского монастыря прижала меня к своей груди с намерением приласкать и оцарапала мне шею бриллиантовым крестом.

— Потрудитесь обнажить шею, — повторил следователь.

Я выполнил его приказание, после чего Кирилл горячо воскликнул:

— Пресвятая Богородица! Да ведь это и есть тот самый красный рубец в виде креста… Медард, брат Медард! Неужели ты совсем отрекся от вечного спасения?

С этими словами он снова расплакался и бессильно опустился в придвинутое ему кресло.

— Что можете вы возразить на показание этого почтенного духовного лица? — спросил следователь.

В это мгновение по всему моему телу пробежал словно электрический ток. Робость и смущение, начавшие было мною овладевать, исчезли бесследно. Казалось, будто сам враг человеческий нашептывал мне: «Что могут сделать все эти беспомощные дураки против тебя, могучего умом и духом? Разве не суждено Аврелии стать твоею?» Я отвечал почти насмешливо:

— Этот монах, лежащий почти без чувств в кресле, производит на меня впечатление дряхлого, выжившего из ума старца, которому чудится бог знает что. Он, очевидно, принимает меня за какого-то беглого капуцина, с которым у меня, быть может, имеется легкое сходство.

Следователь оставался до тех пор совершенно спокойным и хладнокровным. Взгляд и тон голоса сохраняли у него приветливое добродушное выражение, но теперь лицо его впервые омрачилось выражением суровой решимости. Он встал и принялся пристально глядеть мне в глаза. Надо признаться, что даже сверкание стекол в его очках производило на меня невыносимо мучительное впечатление.

Я не мог долее говорить. Меня охватили бешенство и отчаяние. Я крепко стиснул кулаки и, прижав их ко лбу, громко воскликнул: «Аврелия!»

— Это еще что такое? Что означает это имя? — возбужденным тоном спросил следователь.

— Таинственная судьба предает меня позорной смерти, но я невинен, да, совершенно невинен, — глухо проговорил я. — Отпустите меня теперь, если в вас есть хоть капля сострадания. Я чувствую, что теряю рассудок! Поэтому отпустите меня, прошу вас.

Следователь, опять успокоившись, принялся диктовать своему секретарю что-то такое, чего я не понимал, а затем прочел мне протокол, в котором занесены были все его вопросы и мои ответы, а также описана очная моя ставка с Кириллом. Я должен был подписаться под этим протоколом, после чего следователь предложил мне написать несколько строк по-немецки и по-польски. Взяв страничку, на которой я писал по-немецки, следователь передал ее отцу Кириллу, успевшему тем временем уже оправиться, и спросил: