Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Надо полагать, что меня обвиняют в каком-нибудь тяжком преступлении. Между тем я жил здесь на глазах у герцога и всей резиденции, и за время моего пребывания не было совершено никакого преступления, виновником или соучастником которого могли бы меня счесть. Очевидно, кто-то из посторонних возбудил против меня обвинение в преступлении, учиненном ранее прибытия моего сюда. Сознавая себя совершенно ни в чем невиновным, я полагаю, что, быть может, лишь внешнее, случайное мое сходство с кем-либо другим навлекло на меня подозрение. Тем обиднее считаю я для себя, что, основываясь на одних подозрениях и предвзятых мнениях, меня подвергли строжайшему тюремному заключению совершенно так, как если бы я был уже уличенным преступником. Пусть дали бы мне очную ставку с легкомысленным и, может быть, даже злостным моим обвинителем… Вероятно, это какой-нибудь идиот, который…

— Потише, потише, господин Леонард, — завизжал судебный следователь, — не горячитесь! Вы могли бы, чего доброго, нанести словесное оскорбление высокопоставленным особам. К тому же новоприезжая особа, узнавшая вас, господин Леонард, или, правильнее: господин… (он поспешно остановился, закусив себе губу), не может быть признана ни легкомысленной, ни идиоткой. Вместе с тем мы получили обстоятельные сведения из ***, - он назвал местность, где находились поместья барона Ф., и таким образом разъяснил мне фактически все.

Аврелия, очевидно, узнала во мне монаха, убийцу ее брата. Известно было, что этот монах не кто иной, как Медард, знаменитый проповедник из капуцинского монастыря в Б. Его сейчас же узнал Рейнгольд, да и он сам назвал себя этим именем. Августейшей настоятельнице картезианского монастыря известно было, что Медард приходился родным сыном Франческо. При таких обстоятельствах мое сходство с Франческо, которое сразу произвело такое тяжелое впечатление на герцогиню, неминуемо должно было привести почти с абсолютной достоверностью к предположению, которым герцогиня и ее сестра, без сомнения, уже обменялись письменно. Может быть, даже успели навести справки и в капуцинском монастыре в Б. и таким образом, проследив весь мой маршрут, вполне установили тождественность моей личности с монахом Медардом. Все это мгновенно промелькнуло у меня в уме, и я сразу увидел всю опасность своего положения. Следователь все еще продолжал болтать что-то. Это было для меня очень выгодно, так как я успел тем временем вспомнить название польского городка, который я в разговоре с пожилою статс-дамой назвал своей родиной. Следователь закончил свою речь требованием, чтобы я без дальнейших отступлений рассказал ему всю свою прошлую жизнь, и я решил немедленно же удовлетворить официальной его любознательности следующей импровизацией:

— Настоящее мое имя — Леонард Кржчинский. Я — единственный сын дворянина, который, продав маленькое свое поместье, поселился в Квечичеве.

— Как, что такое? — переспрашивал меня следователь, тщетно стараясь выговорить эту фамилию и название города. Секретарь в свою очередь не знал, каким образом занести в протокол столь необычайные для немецкого уха слова, так что я должен был вписать их туда собственноручно, а затем продолжал:

— Вы сами убедились, сударь, как тяжело немцу выговорить мою фамилию, столь изобилующую согласными. Поэтому, прибыв в Германию, я перестал ее употреблять и стал называть себя просто Леонардом. Вообще же вся моя жизненная карьера является самой простой и обыденной. Мой отец, будучи довольно образованным человеком, поощрял замеченную во мне наклонность к научным занятиям и хотел отослать меня в Краков к своему родственнику — Станиславу Кржчинскому, особе духовного звания, занимавшей там довольно видное место, но в это время он скончался. По смерти отца никто обо мне не заботился. Я продал небольшое доставшееся мне по наследству имущество, взыскал кое-какие суммы с должников отца и уехал в Краков, где учился несколько лет под надзором родственника. Оттуда я отправился в Данциг и в Кенигсберг. Затем мне страстно захотелось совершить путешествие на юг. У меня оставались еще небольшие деньги, и я надеялся, что их хватит на то, чтоб выполнить мое намерение, а затем рассчитывал пристроиться к какому-нибудь университету. Я чуть было не попал здесь в критическое положение, если б меня не выручил крупный выигрыш в герцогском дворце. Он доставил мне возможность безбедно прожить здесь еще несколько времени, а затем я рассчитывал продолжать путь в Италию. Со мною никогда не случалось ничего особенного, о чем стоило бы здесь рассказывать. Впрочем, необходимо упомянуть, что мне было бы легко доказать совершенно несомненным образом справедливость моих слов, если б необычайный случай не лишил меня бумажника, в котором хранились мой паспорт, маршрут и разные другие весьма ценные для меня в данную минуту документы.

Следователь, видимо, изумился. Он пристально взглянул на меня и спросил почти насмешливо, какой же такой особый случай лишил меня возможности представить требуемое теперь законное удостоверение личности. Я объяснил ему это следующим образом:

— Несколько месяцев тому назад я находился в горах, на пути сюда. Прелестная погода и живописный характер романтической местности побудили меня идти пешком. Однажды, чувствуя себя усталым, я отдыхал в маленькой деревушке на постоялом дворе и, заказав там себе завтрак, вынул из бумажника страничку, чтоб записать какую-то мысль, пришедшую мне в голову. Бумажник так и остался лежать передо мною на столе. Вскоре после этого примчался на постоялый двор всадник, странный костюм и еще более странная наружность которого обратили на себя мое внимание. Он вошел в комнату, потребовал себе вина и сел прямо против меня за стол, бросая на меня мрачные, недоверчивые взгляды. Он производил на меня такое тяжелое впечатление, что я вышел из общей комнаты на улицу и сел у дверей на скамейке. Вслед за тем вышел также и незнакомец, расплатился с хозяином и, небрежно мне поклонившись, помчался на своем коне далее. Я в свою очередь тоже хотел продолжать путь и вспомнил про бумажник, оставленный мною на столе в общей комнате.

Вернувшись туда, я нашел бумажник на прежнем месте и, не глядя, опустил его в карман. Лишь на другой день, вынув его опять, я убедился, что этот бумажник не мой. Вероятно, он принадлежал незнакомцу, который по ошибке захватил вместо него мой собственный. Я нашел в этом чужом бумажнике кое-какие непонятные мне заметки и несколько писем, адресованных графу Викторину. Бумажник этот вместе со всем, что там было, без сомнения, отыщут в моих вещах. В моем же собственном бумажнике, которого я по нечаянности лишился, находились, как уже упомянуто, мой паспорт, маршрут и, сколько припоминаю себе теперь, мое метрическое свидетельство.