Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

– Ме-е-е… – раздалось блеяние с улицы.

Я вздрогнул, захотел выругаться, но не смог. Звуки замерли на губах, когда из печки вдруг донесся шепот. Быстрый, съедающий слова шепот:

– Гори, сладкая моя, гори, родная, гори, любовь моя, гори, гори…

Отшатнувшись, я схватился за угол стола и вытаращился на распахнутую дверцу поддувала.

– Гори, цветочек мой, гори, кровинушка, гори-гори-гори… – доносилось оттуда так отчетливо, словно говорившая сидела, сгорбившись, в растопленной каменке и шептала прямо в раскрытую дверцу. – Сгоришь, на небо полетишь, плясать будем, парить будем, гори, не бойся, гори, девочка, гори-гори-гори…

«Этот голос, – вспомнил я. – Тот самый».

Забыв, как дышать, я смотрел на гудевшую печь. Внутри кто-то копошился, шевелился, шептал. Так же, как и на той записи. В машине Максима.

Семь дней назад…

– Вот тут начинается. Где-то после трех часов.

Оперативник держал на коленях ноутбук и тыкал пальцем в экран. Там, словно две кардиограммы, тянулись звуковые дорожки.

– Здесь они закончили нас обсуждать и пошли спать. А вот тут мамаша снова приходит курить. Слушай.

Макс щелкнул мышкой, и из динамиков полился тихий диктофонный треск. Пару секунд ничего не было слышно, но потом на записи что-то скрипнуло – видимо, открылась дверца печи. Сквозь помехи зашипели слова:

– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек. Мы с тобой под звездами плясать будем, парить будем….

На заднем сиденье «Ниссана» оглушительно зашуршала куртка. Это зашевелился Эдик – второй опер, что приехал с нами в Ярки.

– Тихо ты, твою мать! – выругался я. – И так ни хрена не слышно. Громче нельзя сделать?

Макс отрицательно покачал головой.

– Это максимум. Сейчас отмотаю чуть назад.

Мы втроем замолкли и наклонились к ноутбуку. За окнами машины шумел ветер, мешая разобрать и без того спутанную речь.

– Где горит – там растет, где кричит – там живет. Гори, цветочек мой, гори, пылай, не бойся. Как сгоришь, так невестой станешь. Копытца обуешь, будешь по небу бегать…

– Охренеть у нее гуси полетели, – мрачно произнес Эдик.

– Тшш!

Из динамиков вновь раздался скрип, за ним ритмичное металлическое бряцание. Словно кто-то стучал дверцей поддувала, приоткрывая и закрывая ее. Так продолжалось около минуты. Затем все стихло.

Звуковые дорожки на экране потянулись тонкими ровными нитями.

– Дальше неинтересно, – сказал Макс, выключая запись. – Я слушал. Утром они снова начинают пить, потом приходим мы с Эдиком.

– Как думаешь, не спалили? – спросил я.

– Кого? Аппаратуру? Да не. Я ее так поставил, хрен бы они нашли. Сегодня сам с трудом вытащил.

– Узаконить сможешь?

– Что-нибудь придумаем, – кивнул опер.

Задумавшись, я приоткрыл окно и закурил, глядя в хмурое давящее небо. Мы стояли на отшибе деревни. Грунтовка здесь заканчивалась, и дальше темнела стена тайги.

Макс завел двигатель, включил обогрев. Затем спросил:

– Где колоть мамашу будем? Здесь или в город повезем?

– Не знаю… – ответил я. – Не торопись.

– В смысле? Опять не торопись? Блин, Миш, ты сам слышал… Я тебе еще вчера говорил, что у нее фляга свистит. Так и оказалось. Она, наверное, и не помнит себя, когда эту дичь несет. Ты слышал? Гори, говорит, маленькая, гори.

– Ясно тут все, – подал голос Эдик с заднего сиденья. – Сука эта дочку сожгла и с ума теперь сходит. Непонятно только, девчонка теплой была или мертвой уже. Но то, что мамаша спалила ее, – это сто процентов.

Я промолчал. Говорить не хотелось. Из-за отсутствия лучших версий слова оперов звучали логично. У меня не было аргументов против.

«Дурацкое дело, – подумал я. – Какое дурацкое…»

Докурив, я закрыл окно и посмотрел в зеркало заднего вида. Заметил взгляд Эдика. «Нехороший блеск», – мелькнула мысль. Обычно такой огонек появлялся в его глазах, когда он собирался кого-то бить. Сорокалетний опер был чересчур горячим для своего возраста – наверное, играла татарская кровь. Именно поэтому я по возможности старался работать с Максом. Он казался мне более рассудительным, хоть и был моложе нас на десяток лет.

Посмотрев на друга, я понял, что в этот раз все будет иначе. Макс хмурил брови. Очевидно, ему не терпелось допросить мамашу повторно.

«Что б вас черти разодрали, – подумал я. – Кругом одни мстители».

Я прекрасно знал, откуда в Максе взялась эта ненависть. Недавно у него родилась дочь. Дело пропавшей Насти для опера было отражением его собственных родительских кошмаров.

Вечно с семейными сотрудниками такая беда, подумалось мне. Как только появляется свой ребенок, работать с трупами детей становится невозможно.

– Ладно, черт с вами. Мы ее заберем…

– Другой разговор, – одобрил Макс. Он отложил ноутбук и, взявшись за рычаг, приготовился ехать.

– Постой, – поднял я ладонь. – Мы заберем ее. Но морщить не будем. Ты знаешь, Макс, был бы это мужик, я бы слова не сказал. Но здесь хочу быть уверен.

– А сейчас не уверен?

– Не перебивай. В общем, мы увезем ее на днях. Сначала я договорюсь с диспансером. Положим ее в стационар, на экспертизу, пусть врачи ей крышу обследуют. Если мать и вправду поехавшая, от Николаевича будет больше толку, чем от наших допросов. Он – психиатр матерый, разберется. А пока продолжим искать тело.

– Хренов ты демократ, Миша! – взвинтился опер. – Какого черта эту алкоголичку жалеть? Нашел, мля, даму, ей-богу!

– Не ори. И не торопись.

– Да с хрена ли не торопись?! – Максим ударил ладонью по рулю. Затем снова достал ноутбук. – Ты послушай, бляха муха, че она несет!

Вновь зашипел динамик, и оттуда донесся шепот:

– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек…

– Макс, у меня есть уши. Я с первого раза все разобрал.

– Тогда почему не вяжем мамашу? Почему жалеем?

Я вытянул зубами очередную сигарету, посмотрел в ноутбук и спокойно ответил:

– Да потому, что это не ее голос. Вот почему.

Чертей не существует. И ведьм не существует. Я знаю это точно. Виной всему переутомление, мираж…

– Начальник? Ты чего?

Сердце бьется, словно вот-вот выпрыгнет. Ног не чувствую. Онемели.

– Эй, начальник! Ты слышишь? Чего случилось?

Я вздрогнул и обернулся на голос. Саныч стоял в дверях.

Залетевший с улицы холодок развеял наваждение.

– Почему так долго? – спросил я охрипшим голосом.

– По двору кто-то лазил, – объяснил старик, закрывая дверь на крючок. – Зараза, представляешь: только, значит, выхожу, слышу, кто-то копошится. Думаю, не буду сразу свет включать, схоронюсь. Ждал-ждал, а потом ты давай по окну долбить. Я свет – щелк. Никого. А как выключать – слышу, убегает. Через забор, видимо, падла, махнул. Я, пока глаза привыкали, не успел ничего разглядеть.