Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

– Будь там осторожнее, Миш. Знаю, смешно звучит, особенно от заведующего диспансером, но ты послушай. Я в психиатрии сорок лет, но, когда с вашей алкоголичкой говорю, у меня волосы шевелятся. Она ведь не врет. И не болеет. Она это видела.

– Я понял, Александр Николаевич. До свидания.

– До свидания, Миша.

Я положил трубку. Посмотрел назад, где за распахнутой дверью темнели сени.

– Прости, Саныч, – сказал я в темноту. – Не знаю, где тебя носит, но на крючок я сегодня закроюсь.

В том сновидении я был мальчишкой. Шел по болотам и боялся, что новенькие резиновые сапоги утонут в вонючей, зеленой жиже, в которую по колено проваливались мои ноги. Когда я совсем увязал, меня подхватывала сильная рука. Незнакомый мужчина вытягивал меня обратно на кочки. Он был высок – мой спутник, вдвое выше меня. Почему-то казалось, будто я знаю его всю жизнь, но я никак не мог вспомнить, где его видел раньше.

– Куда ты, шельма, – ругался мужик. – Потонешь ведь так. Под ноги смотри.

Через плечо у моего спутника висела двустволка. На поясе болтался патронташ.

– Потерпи… Недалеко до солонцов осталось.

Потом сновидение сменилось. Я уже стоял один посреди тайги, и в густом тумане кто-то бегал вокруг. Из-за деревьев долетал девичий смех.

– Папочка, папочка… – кричала ведьма в лесу. – Ты хлеба принес?

– Прости, цветочек мой… Не испек. Не успел. Дрожжей нету… Вот возьми. Игрушки твои возвращаю.

Ветер закачал кроны деревьев. Мелькнул силуэт за дымкой. Ведьма в белой сорочке пробежала совсем рядом.

– Папочка, папочка…. – вновь зазвучал голос. – А где мама? Почему ее нет?

– В тюрьме мама. Не вернется она, родная…

Черное чувство вины расползалось под ребрами, разрывало сердце. А ведьма все повторяла и повторяла:

– Папочка, папочка… А зачем ты меня лешему отдал? Зачем в печи испек?

– Прости, кровинушка моя. Прости, цветочек. Прости… Думал, ты сниться перестанешь.

Ветер вдруг стих, и все звуки в лесу исчезли. Что-то обжигающее, сдирающее кожу упало мне на шею. Ведьма зашептала над ухом.

– Это ты прости, папочка. За то, что родилась. Ты меня не хотел, не любил. А леший полюбил. Он меня под кедрами убаюкивал. Он меня в жены взял. Ему я и служить буду, с ним танцевать буду, невест ему нянчить…

Петля на шее затянулась.

– А ты, папочка, – вор. Мою колыбельку для чужой дочки забрал. Так пропади же ты пропадом.

Ночью меня разбудил телефон.

Звонили с полицейского номера.

– Алло?

– Алло, Миша? Это Егор. Из ГАИ. Узнал?

– Да-да, слушаю тебя.

– Миша, в общем, тут такое дело… Не знаю, как сказать.

– Скажи как-нибудь побыстрее. Время три часа.

– В общем, Макс разбился.

Собеседник в трубке что-то еще говорил, но я вдруг резко перестал его слышать. Сон развеялся, словно меня окатили холодной водой. Я лежал в постели, не в силах пошевелиться, а в трубке бормотал гаишник.

– Тихо… – сказал я. – Подожди!

Я встал с кровати и прошел на кухню, не включая свет. Сев перед печкой, открыл дверцу поддувала и закурил.

– Теперь повтори еще раз. Что произошло?

– Я говорю, Макс разбился. Насмерть. Ты слышишь меня?

– Слышу. Говори.

В трубке я различил на заднем плане мужские голоса. Видимо, группа работала на месте. Изредка раздавался шум, словно мимо проезжали машины.

– По ходу, на дорогу лось выбежал. Правда, куда делся, непонятно. Тут крови куча, двигатель в салон залетел. Мы даже не поняли, кто водитель, пока удостоверение не нашли.

– Где это?

– В километрах сорока от Ярков. На выезде из леса. Местные проезжали вечером, вызвали нас. Пока доехали, сам понимаешь. Не знаю, как семье его сообщать. У него ж только-только дочь родилась.

Я отупело смотрел на дрожащий огонек сигареты. Руки тряслись.

– Миш, ты слышишь?

– Да.

– Тут постановления какие-то твои. Вроде на экспертизу. Какую-то колыбель.

– Багажник целый?

Гаишника кто-то отвлек. На некоторое время он опустил трубку, и пару секунд обсуждал, как лучше оформлять труп.

– Алло-алло, я здесь. Слышишь? – снова раздался голос.

– Да. Что с багажником?

– Его, по ходу, медведи подрали. Хотя странно – столько крови вокруг, зачем туда лезть. Но следы, конечно, страшные. Как будто консервную банку когтями рвали.

– В багажнике есть что-нибудь?

– Сейчас гляну, подожди. – после небольшой паузы гаишник снова заговорил: – Ну, здесь запаска, инструменты всякие. А должно быть что-то еще?

Я понял, что произошло с Максимом. Никакой это был не медведь и не лось.

– Алло, Миша.

– Да.

– Так что с твоими постановлениями делать?

«Какая разница, – подумал я. – Какая, к лешему, разница?»

– Выброси их на хрен. А лучше сожги, чтоб никто не видел. Я перезвоню.

Положив трубку, я выбросил докуренный бычок. Какое-то время просто сидел перед печкой, не в силах осознать услышанное. Мысли скакали, словно блохи на теле больной собаки. На улице скулил Алтай. На чердаке опять что-то скрипело, будто ржавые гвозди выползали из прогнивших досок.

Просидев так минут пятнадцать, я снова взял телефон. Набрал номер Эдика.

– Алло? Слушаю, – судя по голосу, опер давно не спал.

– Привет. Ты в курсе?

Эдик промолчал. Затем коротко ответил:

– Да. Мне позвонили.

Мы закурили с ним по обе стороны трубки. Посидели в тишине. Потом я произнес:

– Эдик.

– Да?

– Явка с повинной все еще у тебя?

– Да, у меня.

Я сделал глубокую затяжку.

– Сейчас я тебе штуку одну скажу. Не удивляйся. В общем, нужно забыть нам про это дело. Забыть и уезжать. Понимаешь?

– Я не против.

– В общем, слушай. У нашей семейки за огородом есть яма. Они туда золу выносят. Там сразу найдешь, ее видно. Слышишь меня?

– Да-да, слышу.

– Так вот. Утром встанешь пораньше и кинешь туда какую-нибудь тряпку обгорелую. Не сильно старую, но такую, чтобы различить невозможно было. Понял?

– Понял.

– Завтра ее изымем, и дело с концом. В явке дату не ставил?

– Нет, конечно.

– Молодец. Тогда до завтра.

– До завтра.

Когда короткие гудки затихли, в темноте вновь повисла тишина, нарушаемая лишь заунывным скулежом Алтая и ритмичным скрипом.

Скрип… Скрип…

«А ведь это вовсе не на крыше, – вдруг понял я. – Это на улице».

Сидя на корточках, я и не заметил сразу, что во дворе горит свет. Лишь встав и подойдя ближе к окну, я увидел зажженный фонарь.

А на нем Саныча.

Тело раскачивалось в метре над землей. Скрипела веревка.

Одетый в свой вечный тулупчик, старик безвольно болтался, и его тело гладила рукой женщина в белой сорочке. Она стояла рядом в свете фонаря, и я с ужасом смотрел на ее ноги.

Покрытые шерстью. Вместо ступней – копыта.