Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

– И подыхай, сукин сын! – Матвейка ударил раскольника в грудь.

Прокл закашлялся густой, вязкой жижей, пустив пену по бороде.

– В Аду мы, парень. Я тебе говорил. Теперь видишь и сам. А из Ада выход един – через муки великие, паче чем Исус претерпел. Так вера наша гласит.

В Матвейкиной голове возникли образы недавнего прошлого: отец-игумен читает перед монастырской братией «Двунадесять ересей» – перечень учений еретических, после церковного раскола появившихся. Иные из них отрицали поповство и верили, что Сатана уже поработил грешную землю; потому, кроме как через муки земные, в Царство Небесное никому хода нет.

– Не вера то, ересь! – запальчиво крикнул он.

– То попы говорят, Антихристу запродавшиеся. – Прокл зажал выползающие из брюха кишки. – Только мы, дети святого Стефана Кинешемского, истину попранную храним. Обманут народишко, оттого и души заблудшие. Тьма во тьме. А свет один – страданием смыть любые грехи. Не исповедью: Богу пустые слова не нужны, Господь сына своего на пытки обрек, на искупление через смерть, так и нам завещал. Только мученику открыто Царство Небесное. Оттого и порешили семьи свои, не дали на чужбине пропасть. Стоят родные перед воротами Рая, меня дожидаются. Иду я, миленькие, иду…

– Вы же спасти их хотели! – Матвейка расплакался.

– Вот и спасли. – Прокл закрыл глаза. – От плена и бесчестья на чужбине. В смерти спасение. Милостива она. Слаще татарского рабства в тысячу раз.

– Не думал ты ни жену, ни дочь вызволять, – страшная догадка опалила Матвейку огнем. – А я уши развесил.

– Молодой ты, ума не нажил еще, – закашлялся Прокл. – Неужто верил, будто девиц красных из беды вызволим и домой привезем? Дурак. Жизнь – не сказка тебе. От татар не уйти. До засечной черты тридцать верст по голой степи. Потому дорога наша в один конец и легла.

– Меня притащили пошто? – заскулил Матвейка.

Раскольник не ответил. Тяжелая голова свалилась на плечо, ладони разжались, из широкой раны выпал ком окровавленных потрохов. Прокл умер с добродушной и умиротворенной улыбкой. Там, наверху, его ждали жена, дети, сноха и неродившийся внук.

Матвейка сидел, пялясь на остывающих в темноте мертвецов. Мысли кружили неистовый хоровод. Пришло осознание – должен был Матвейка принять гибель вместе с батюшкой Сергием, в поруганной татарами церкви. Такова Божья воля была. Ослушался Матвейка, верой был слаб, загубил вместо себя две живые души. Радовался, дурак. Только Господа не обмануть. Послал он Матвейке двух святых, а может, и ангелов, открыл, как из царства Антихриста в Царствие Небесное по лестнице мученической взойти.

– Добрый человек.

Матвейка очнулся рывком, вернулся в Ад на земле. Рядом, залитая призрачным лунным светом, сидела полонянка с распущенными, косматыми волосами. Лицо заплыло синяками, превратив глаза в узкие щелочки, свезенный нос хлюпал на середине правой щеки. Поверх голого, грязного тела накинута вшивая тряпка.

– Ребеночек у меня, Игнатушка, – с трудом шевеля расплющенными губами, сказала она, протянув воняющий падалью черный комок.

Матвейка разучился дышать. Дите давно было мертво, распухло на жаре и начало гнить. Жуткие подробности скрыла спасительная угрюмая темнота.

– Спит он, тс-с, – баба приложила палец к беззубому рту. – Давно спит, не надо будить, плохо тут. Снасилили крепко татары меня, порвали нутро, больно, моченьки нет. Смерти хотела, и услыхал Боженька молитвы мои. – Она приблизилась вплотную и горячо прошептала: – Ты убей меня, благодетель, избавь от жизни проклятой, от рабства и поругания на чужбине.

Матвейка замер. Слова застряли в горле смрадным комком. Ей не нужно было его утешение. Ни ей, ни другим. Полоняне ползли и брели к нему, заключая в круг из обреченных тел, умоляюще протянутых рук и безумных, сверкающих глаз.

– Благодетель!

– Милостивец!

– Родненький, помоги!

– Спаси за ради Христа!

– Убей!

– Освободи!

– Мы бы и сами, да грех. А товарищи твои другие, и ты другой. Не иначе, Господь вас послал. – Женщина облизнулась, показав изжеванный черный язык.

Матвейка смотрел на нее и видел девку из Лугового, задохнувшуюся в яме с мальцом на руках. Ту он сгубил, а эту спасет, эту и многих других. Таков промысел Божий, вот зачем дарованы Матвейке несколько лишних деньков. Свет истинной веры снизошел на него. Степь как плаха, полоняне как исповедники, кровь раскольников как святая вода. Искупление за грехи. Войско из мучеников, рука об руку в Рай. Туда, где нет горя, нет боли, нет страданий, где навеки сломаны и сожжены пыточные кресты. «И сказал Господь: кто обречен на смерть, иди на смерть».

«Жди нас, Господи!» – Матвейка улыбнулся звездному небу, перекрестился двуперстием и нащупал в темноте липкую от крови рукоятку ножа…

Когда Арбенин заговорил – заговорил совсем не из той части комнаты, в которой находился, – присутствующие умолкли. Воцарилась почтительная пауза. И Арбенин окаменел, лишь дымок вился над его ореховой трубкой да потрескивал табак. Цепкие, но сейчас – растерянные глаза вперились в угол, в точку, где обосновался звуковой фантом. Гости застыли, приготовившись аплодировать в финале представления. Француз, впутавший Арбенина в эту авантюру, шевелил навощёнными усами, как голенастый и пузатый таракан. Валики вращались, из раструба лилась речь. Фонограф зачитывал отрывок из «Анны Карениной»:

«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя».

Встревоженный Арбенин слушал запись. Слушал собственный голос со стороны, и разрекламированное чудо казалось скверной. Да! Голос, прославивший знаменитого чтеца, был искажен и осквернен. Зловеще потрескивали гласные, шуршали шипящие, как клубки гадюк внутри чертовой шарманки. Француз улыбался, ожидая восторгов. Но Арбенину хотелось заткнуть уши, рявкнуть: «Довольно!» Своим настоящим, не изувеченным голосом.

А валики крутились, как средневековый пыточный инструмент, перевирая интонации. Публика понимающе кивала. Никто из них – даже Анна – не слышал омерзительной фальши. Побледневший чтец испугался, что это будет длиться вечно. Что, хотя он надиктовал полстранички, аудиодвойник прочтет всего Толстого. Бедный Лев Николаевич! Бедный Арбенин Лев Федорович!

Обученные попугаи, перекривляющие учителей, звучали человечнее го́лоса, похищенного творением Эдисона!

– Достаточно, – сказал кто-то.