Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

По коридору катят каталку двое в красной форме скорой помощи. Один – вернее одна, судя по длинным светлым прядям, торчащим из-под шапки, – сжимает «амбушку», вкачивая воздух в очередного несчастного посетителя нашей фабрики воплей. Другой, лысый амбал, одной рукой пытается удерживать гостя, который бьется на каталке свежепойманной рыбой. Но кричит не человек на каталке, а девушка с бледным, до смерти перепуганным лицом, от которой амбал отбивается свободной рукой. Всклокоченные ярко-фиолетовые волосы, кожанка с кучей стальных побрякушек… Такие куртки были в моде, когда я был подростком, и с тех пор успели раз десять из моды выйти и снова в нее войти.

Они приближаются, и в крике теперь можно различить отдельные слова – в основном матерные. Посторонним в отделение вход воспрещен – так гласят буквы на входе. Их никто не читает, но я не беспокоюсь – у нас в арсенале есть кое-что посуровей надписей. Вернее, кое-кто.

Из комнаты отдыха выходит медсестра Таня по кличке Танк. Когда-то она работала в травматологии, и вся больница с тех пор шутит, что Таня-Танк обучилась не только лечить травмы, но и успешно их наносить. На самом деле где-то глубоко в ее огромном теле прячется добрая, сочувствующая душа, но из этих глубин она показывается нечасто – и уж точно не в случае нарушения правил.

Таня-Танк одной рукой останавливает девушку, позволив каталке с врачами «скорой» уйти в отрыв. Девушка беснуется, рвется следом, но Таня непреклонна. В конце концов бледнолицей приходится уступить и ретироваться; вопли затухают, переходят в рыдания и всхлипы.

Когда за девушкой закрывается дверь, я иду во вторую, свободную палату, куда как раз направляется бригада с каталкой. Лысого громилу из «скорой» я хорошо знаю – Лешка Голубев, вместе учились в институте. На самом деле он врач-анестезиолог, но, как и многие другие, работает на «скорой» фельдшером – мест в городских больницах не хватает. «Скорая» – редкий случай, когда градус кровавого трэшака, наблюдаемого каждый день на рабочем месте, сопоставим с нашим скорбным заведением. Поэтому Голубева, повидавшего на своем веку все самое мерзкое и ужасное, что только может предложить жизнь, ничто на моей памяти не могло пронять, напугать или удивить.

И на этот раз не проняло и не напугало. Но… удивило определенно. На его заросшем щетиной лице впервые за семь лет работы отпечатано настолько глубокое удивление. Умирающий город в изобилии обеспечивает медиков наркоманами, суицидниками, жертвами разбоя и пьяной поножовщины, выжившими из ума стариками… Ассортимент всевозможных мерзостей огромен, но в нем никогда не попадается ничего по-настоящему необычного. Новый наркотик, оригинальный и необычный способ свести счеты с жизнью – максимум странного, с чем нам приходится здесь сталкиваться. И нечто подобное уж точно не способно смыть с лица Голубева фирменную циничную ухмылку.

Я иду в палату и миг спустя понимаю, что так удивило Лешу. Судя по всему, у меня тоже физиономия преобразилась, потому что Леша устало ухмыляется и кивает на притихшего, лежащего смирно пациента.

– Забрали на Советской. Видал когда-нибудь такое?

Санитарки перекладывают с каталки на кровать молодого парня, почти мальчишку. В копне мокрых грязных волос застряли пожухлые листья, какие-то бумажки… Глаза закрыты, лихорадочно движутся под веками, словно ему снится кошмар. Впрочем, движение заметно не только под веками.

Все его лицо будто шевелится.

Под бледной кожей парнишки виднеется множество темных пятен. Вытянутых и каплевидных, длиной в несколько сантиметров, похожих на крупных головастиков. Я бы принял их за множественные кровоподтеки, если бы…

Если бы они не двигались.

Подкожные пятна мечутся, двигаются, беспорядочно перетекают под кожей – со лба на щеки, через переносицу, исчезают в глазной впадине, выныривают из уголка рта… Убегают на шею и ниже – разорванная футболка открывает выпирающую грудину, вокруг которой также кишат подвижные «кровоподтеки». По обе стороны на груди знакомые круглые покраснения – ожоги от дефибриллятора.

– Господи… – шепчу я, присматриваясь к странным пятнам-теням.

– Во-во. Тут он один, думаю, диагноз может поставить, – хмыкает Леша. – Гляди еще.

Голубев достает из кармана фонарик, оттягивает правое веко паренька, светит в закатившийся глаз… Никакой реакции…

По желтоватой склере проползает одна из теней-головастиков.

– Когда подобрали, вообще не дышал и пульса не было. Сейчас нитевидный есть, но это после адреналина-атропина и дефибрилляции. Нас девчонка вызвала. Объяснить, что случилось, не может, потому как бухая вдупель и перепуганная. Понял только, что они лазили в какой-то заброшке… Знаешь, там на Советской их полно…

Их по всему городу полно, с тех пор как завод закрыли, думаю я, но молчу.

– Ладно, мужик, мы свое дело сделали – теперь вы с этим счастьем носитесь. Удачи, – говорит Леша, и они с напарницей уходят.

Говорю второй дежурной медсестре, Наташе, подключить пульсоксиметр, поставить катетер, померить давление, интубировать и взять кровь на анализ. Хотя мог бы и вовсе ничего не говорить – она работает здесь уже третий год и знает порядок действий не хуже меня. Впрочем, сейчас я прошу сразу после интубации первым делом взять кровь – нужно как можно скорее определить, с чем мы имеем дело.

У парнишки едва видны тоненькие нити вен на тощей руке. Попасть иглой в такие и набрать кровь сможет далеко не каждый. Инъекционным наркоманам в терапии даже иногда позволяют делать уколы себе самостоятельно – они это умеют лучше персонала. Но Наташа справляется. Обычно она относит пробирки в лабораторию на пятый этаж, но сейчас я решаю сделать это сам. Откровенно говоря, я крайне заинтригован.

За дверями, на одном из драных дерматиновых кресел, у ворсистой от облущенной краски стены сидит, закрыв лицо руками, спутница парнишки с «бегающими» пятнами под кожей. С ней тихо беседует Таня-Танк, едва втиснувшая свои необъятные телеса в соседнее кресло. Несмотря на крутой бронетанковый нрав, когда нужно, она может быть и неплохим психологом. Реанимация и этому учит.

Нажимаю кнопку вызова лифта, но без особой надежды. Лифты в больнице управляются изнутри бабками-лифтершами, которым поступает сигнал от нажатой кнопки. Но сейчас они наверняка спят у себя внизу в каморке, третий час ночи… Можно позвонить по телефону и разбудить, но я решаю подняться пешком: подъем по лестницам может немного взбодрить. На вторых подряд сутках от недосыпа все вокруг будто теряет привычную жесткость, материальность и незыблемость, превращается в податливое желе, расползается…

С каждым шагом по ступенькам пробирка с темной кровью в руке мелко подрагивает. Иногда – немного сильнее, если в густой жидкости мелькает что-то похожее на движущиеся силуэты, вроде тех, что виднелись под кожей у донора этой крови. Я мельком думаю о том, не является ли эта болезнь заразной. Какое-то неизвестное науке новое смертельное заболевание, порожденное самим разлагающимся нутром этого погибающего места… Если и так, то мне плевать. К угрозе заражения какой-то дрянью на такой работе постепенно привыкаешь, а перспектива загнуться меня не то чтобы слишком пугает. После нескольких лестничных пролетов сердце в груди колотится, словно желая вырваться наружу и бежать прочь из отравленного никотином и алкоголем тела. Сигареты и пойло, да… Но и эта проклятая работа тоже. Работа, которой нужно скормить себя всего без остатка, если желаешь делать ее хорошо.