Роберт Блох - Рассказы. Том 5. Одержимость [Компиляция, сетевое издание]

Напряжение от концентрации было чудовищным. Я не обращал внимания ни на время, ни на какие посторонние обстоятельства, ни на мысли, ни на движения. Это была всего лишь игра — чтение их мыслей — и расчет моих ставок. А потом: «я оставлю туза до следующей раздачи», подумал Харкер. Я почувствовал эту мысль. Ощутил силу, отчаянную алчность, стоящую за этим. Старик Харкер, стоящий три миллиона, жульничает за покерным столом.

На мгновение я испугался. Сделали следующую раздачу. Я сосредоточился. У Харкера под левым рукавом лежал туз пик. Он получил семерку и туза, да ещё имел туза с прошлой раздачи. У него будет три туза, если он поменяет семерку. У меня были королевы. Карты были розданы — четвертая, пятая. У остальных ничего не было; Гримм — мог бы сыграть. Харкер продолжал поднимать ставки. У меня оказалась еще одна дама пятой картой. Я поднял ставку, Гримм остался. Харкер снова поднял. Он злорадствовал. Разговор стал оживленным. Это была жизненно важная игра; банк оказался внушительный. Шестая карта принесла мне еще треф. У меня на руках оказался «фулл хаус». Комбинация для гарантированной победы практически в любой семи-карточной игре. У Харкера были свои тузы. Моя пара королев была для меня максимумом. Харкер поднял ставку. Я тоже поднял. Гримм вышел из игры.

Когда для них все закончилось, они переключились на наши последние карты. Я получил нужную карту. Харкер получил четвертого туза. У меня чуть не разболелась голова, когда я почувствовал, как волна ликования захлестнула его. Он поднял ставку, я тоже поднял, он поднял, я заколебался — и Харкер поменял карты. Четвертый туз пошел в руку. Семерка скользнула ему под рукав. Именно этого я и ждал.

Я поднял ставку. Харкер тоже.

— Шесть тысяч долларов на кону! — пробормотал кто-то.

Я раскрылся. Харкер тоже, очень осторожно. Я торжествующе опустил руку.

— Фулл хаус. Четыре королевы. Я начал загребать банк. Обезьянье лицо старика Харкера сморщилось в усмешке.

— Не так быстро, друг мой. У меня, — он нетерпеливо облизнул тонкие губы, — четыре туза.

Все ахнули. Я закашлялся.

— Простите, мистер Харкер. Но обратили ли вы внимание на то, что у вас на руках восемь карт?

Тишина.

— Недосмотр, без сомнения. Но если вы будете настолько любезны, что поднимете левую руку со стола — там, под рукавом.

Молчание становилось все оглушительнее. И вдруг взорвалось шумом. Но не раздалось ни единого звука слов. Только шум мыслей. Они больше не думали о картах. Но я все еще мог читать их мысли!

«Этот мерзавец… шавка… обвиняющий Харкера… вероятно, сам подбросил туда карту… мошенник… мерзкий маленький толстолицый дурачок… никогда не должен был… быть изгнан из приличного общества… вульгарный… скупердяй… свел ее в могилу…»

У меня заболела голова. Я думал, что если смогу говорить, боль пройдет. Поэтому я заговорил и рассказывал им все, что знал, и что я о них думаю, а они только смотрели. Поэтому я подумал, что если бы я мог кричать, это могло бы снять напряжение, и я закричал и приказал им уйти из моего дома и назвал их по именам, но они смотрели на меня, как на сумасшедшего. А Харкер думал обо мне такое, чего ни один мужчина не мог вынести. Ни один человек не мог вынести таких мыслей, даже если бы его голова не раскалывалась, и не знал, что все пропало, все они ненавидели меня, смеялись и глумились.

Так что я опрокинул стол и схватил его за сморщенное горло, а потом они все разом набросились на меня, и я не отпускал их, пока не выжал всю боль, все это, и мои очки упали, и все, казалось, потускнело. Я поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть Торгесена, который через мое плечо целился мне в голову графином с водой. Я попытался отодвинуться в сторону, но было уже поздно. Графин опустился, и всё исчезло.

Навсегда.

Все произошло быстро. Очень быстро. Когда я поднял с пола эти странные очки с желтыми линзами в старинной оправе и незаметно сунул их в карман, в смятении, возникшем при вызове врача и полиции, — мною двигало простое любопытство.

Это любопытство возросло, когда во время дознания я случайно услышал замечание по поводу исчезновения очков. Вдова, Олив Дин, рассказала о своей матери и о том, как она привезла очки домой перед ночью ее трагической гибели. Определённые аспекты той игры в покер и поведение Дина возбудили моё воображение. Утверждения во время расследования теперь ещё больше интриговали меня.

Мой интерес также вызвало начертанное на передней дужке очков слово «Veritas». Я не буду утомлять вас своими изысканиями. Любительское исследование — однообразная, хотя иногда и полезная процедура. Достаточно сказать, что я предпринял частное расследование, которое привело меня в магазин подержанных вещей и, в конце концов, в частично разрушенный дом на Эдисон-стрит. Исследования в местном историческом обществе позволили мне установить, что очки первоначально принадлежали Дирку Ван Принну, имевшему сомнительную репутацию. Легенды о его интересе к магии являются общим достоянием и могут быть легко подтверждены в любом томе, посвященном ранней истории этого города. Мне нет нужды подчеркивать очевидное.

Во всяком случае, мое довольно тщательное расследование принесло свои плоды. Я мог, пользуясь некоторыми вольностями, основанными на косвенных уликах, «реконструировать» мысли и поступки различных лиц, случайно надевших очки со времени их обнаружения в потайном ящике секретера старого Дирка Ван Принна.

Эти мысли и поступки легли в основу нашего повествования, в котором я взял на себя смелость предположить, что персонажи мистера Джозефа Хеншоу, миссис Мириам Спенсер Олкотт и мистера Перси Дина — все умерли. К сожалению, последняя глава еще не написана. Когда я начал свое расследование, я понятия не имел, что это будет необходимо. Если бы я что-то заподозрил, я бы немедленно отказался. Ибо я знал, что когда Дирк Ван Принн убрал очки в ящик, он понял, что это — проклятый предмет, что наследие мудрости от его предка, печально известного Людвига Принна, было злой мудростью, что линзы происходили, почти буквально, из ада. Да, я знал, что истина не предназначена для того, чтобы ее видели люди; что знание чужих мыслей ведет только к безумию и разрушению.

Я размышлял над банальностью и очевидностью этой морали, и ни за что на свете не стал бы подражать бедному Джо Хеншоу, или миссис Олкотт, или Перси Дину и надевать очки, чтобы смотреть на других людей и другие умы. Но падению предшествует гордыня. И когда я писал о трагической судьбе этих несчастных глупцов, чьи поиски мудрости закончились катастрофой, я не мог не задуматься о том, для чего были созданы эти странные очки.

«Veritas».