Татьяна Корсакова - Темная вода [litres]

Он быстро ополоснулся, наскоро вытерся и влез в свой халат. Халат пах чем-то вкусным, совсем не мужским. Нацеплял, значит, всякого, пока болтался в чужой ванной.

Пока Чернов принимал душ, Нина сварила кофе, по дому плыл его призывный и успокаивающий аромат. Шипичиха, кажется, задремала в кресле перед камином. Во всяком случае, глаза ее были закрыты, а лицо казалось гипсовой маской, почти такой же страшной, как тогда на озере. Чернов на цыпочках прошел мимо гостиной и спальни на кухню, уселся за стол, привалился спиной к стене.

– Я тебе тоже сварила. – Нина поставила перед ним большую чашку кофе, сказала чуть виновато: – Только к кофе ничего нет. Все, что я купила в кафе, осталось в твоей машине.

– Я сейчас принесу. – Он уже дернулся было, чтобы встать, но Нина замотала головой.

– Не надо. Кажется, у меня где-то должна быть шоколадка.

Она боялась. Боялась выпускать его из дома. Боялась впустить в дом кого-нибудь извне. Сущь боялась впустить. Она ведь не знает про теток с хороводами, не довелось увидеть этакую красоту. Но ей хватило и того, что увидела. Или того, что им примерещилось. Ведь примерещилось же?

– Что думаешь делать? – Чернов подул на свой кофе, сделал осторожный глоток.

– Не знаю. – Она пожала плечами. – Шипичиха обещала заговорить дом…

Прозвучало это буднично, как данность. Словно бы заговоры и прочая мистическая хрень в Загоринах считались самым обычным делом.

– А не проще ли съехать?

– Нет. – Она покачала головой. – Я знаю, нам нужно оставаться в этом доме. Не спрашивай, откуда знаю, я все равно не смогу объяснить.

Зато Чернов мог объяснить. Не давали ему покоя деревянные бусы. И тот туман, которой внезапно возник у него в голове после разглядывания резных бусин, тоже не давал покоя. Шипичиха, может, и не была ведьмой, но гипнозом она точно владела. А когда есть гипноз, психотропы не нужны, подопытному можно внушить что угодно, хоть чупакабру, хоть русалочьи хороводы. Эта мысль была здравая и в каком-то смысле оптимистичная, но объясняла она далеко не все. Зверюга напала на машину еще до того, как они встретились с Шипичихой. Значит, зверюга настоящая, а все остальное – морок и дурман. Собака Баскервилей местного розлива. Может, старуха подобрала зверюгу в лесу еще маленькой, выходила, вырастила, отпустила на вольные хлеба, а зверюга вместо хлеба предпочла человечинку. Прибить бы от греха подальше, но ведь жалко, проще запугать народ страшными сказками про чудовище, чтобы сидели люди по ночам дома и не шастали где попало. Особенно у Темной воды, потому что озеро как раз и есть зверюшкин ареал обитания.

– Это гипноз, – сказал Чернов шепотом, чтобы не разбудить Шипичиху. – Она тебя загипнотизировала. И тебя, и меня, и малого.

– Чушь! – Нина вскинулась, готовая защищать старуху, а потом вдруг потрясенно замолчала, уставилась на приткнувшуюся в углу кухни юлу – старую, железную, со следами ржавчины. У Чернова в детстве была такая же.

– Ну? – спросил он требовательно. – Что ты вспомнила?

– Ничего. – Нина покачала головой. – В том-то и дело, что я ничего не помню, но мне кажется, я ей про себя все рассказала. – Ее губы, и без того бледные, посинели, как у покойницы.

Что такое страшное было в ее жизни, о чем она боялась рассказывать? Какую информацию приходилось вытягивать из нее под гипнозом? Чернову было неинтересно. Не его это дело. У него есть дела собственные, ничуть не менее важные. Так уж вышло, что они связаны с вот этой до смерти напуганной девчонкой и ее сыном. Иначе Чернова здесь бы просто не было бы.

– А что конкретно ты не помнишь? – поинтересовался он. Эту беседу следовало повернуть в более безопасное и полезное русло. – Она сказала, ты была при смерти?..

– Вот этого я как раз и не помню. – Нина отхлебнула кофе. – Ты не знаешь, но я жила в этом доме в детстве. Оказывается…

– Оказывается?

– Я этого не помню.

– Я тоже не все помню из своего детства.

– Ты не все, а я вообще ничего. И той болезни, про которую говорит Шипичиха. – Она рассеянно вертела чашку в тонких пальцах. – Я помню себя только с трех с половиной лет. Вот словно бы свет включили в темной комнате и осветили все, что в ней было до этого. Понимаешь?

Чернов не понимал, но на всякий случай кивнул.

– А когда мы с Темкой переехали в этот дом, я, кажется, начала вспоминать.

– Что?

– Запахи… – Нина закрыла глаза. Ее изящно вырезанные ноздри раздулись, будто она принюхивалась. – Я помню запах мокрой шерсти. И помню не то лапы, не то руки, которые зажимают мне лицо, не дают дышать. А мне страшно, мне так страшно, что проще умереть, чем перестать бояться…

– Чего ты боялась? – Нет, вопрос нужно переформулировать. – Нина, кого ты боялась в своем детстве?

Она очень долго молчала, а потом неуловимо быстрым и неуловимо изящным движением перевернула чашку над блюдцем. Бесконечно долгие мгновения они наблюдали, как коричневые потеки кофейной гущи превращаются в очертания остроухой клыкастой морды. Запахло мокрой шерстью…

Чернов остался у них до утра, ночевать лег на тахте в гостиной. Нина прикорнула рядом с Темкой, но уснуть не могла очень долго, все прислушивалась то к едва слышному дыханию сына, то к шорохам за окном. Уснуть получилось лишь под утро. Кажется, только глаза закрыла, как кто-то тронул ее за плечо. Еще не до конца проснувшись, Нина вскинулась, нашарила рядом Темку и только потом открыла глаза.

Над ней склонилась Шипичиха. Как долго она вот так стояла?

– Вставай, – велела старуха. – Дверь за мной запри.

– А вы куда?

– Домой. Рассвет уже, а у меня дома дел полно. – Она говорила так, словно минувшей ночью ровным счетом ничего не случилось, словно бы Нине все померещилось. А вдруг померещилось?

Надежда истаяла, стоило лишь увидеть на подоконнике пустую склянку. Не померещилось…

Нина сползла с кровати, пошатываясь, вышла вслед за Шипичихой, сказала, глядя в ее прямую спину:

– Может быть, кофе?

– Давай. – Шипичиха не обернулась; проходя мимо гостиной, старуха бросила быстрый взгляд на скрючившегося на тахте Чернова. Тахту стоило бы разложить, но он не стал, даже от постельного белья отказался.

Оказавшись на заполненной тусклым рассветным светом кухне, Нина окончательно пришла в себя, включила газ, достала из шкафчика жестянку с кофе. А Шипичиха разглядывала блюдце. Надо было вчера помыть, да сил не хватило. Точно так же, как у Чернова не хватило сил разложить диван.

– Значит, просыпается она? – сказала Шипичиха то ли удовлетворенно, то ли раздосадованно и кончиком ногтя поскребла засохший кофейный рисунок.

– Кто? Сущь?

– Сила. В матери твоей она спала так крепко, что Силична и будить не стала, а в тебе и в мальчонке твоем вот просыпается.