Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

И как можно выбрать именно это? Вопросов было так много, и я все представлял Калева, совсем одного в каком-то очень страшном месте, толком не умея представить самого этого места. Мне казалось, что я стою голый перед всеми чокнутыми, или даже больше, чем голый — без кожи.

Я был отвратителен сам себе, и я вышел, несмотря на то, что кто-то кричал мне вслед. Козел молчал. Наверное, он думал, что помог мне. Я не знал, стоило ли ему похвалить себя. Я не выбежал, как девочка-подросток, узнавшая, что папа запретил ей идти на концерт любимой группы, я вышел быстрым шагом, потому что мне было так стыдно, и я хлопнул дверью, потому был так зол.

Я прошелся очень решительно, а у автомата с газировкой вдруг понял, что не знаю, куда направляюсь. Каков мой пункт назначения? Смерть, наверное. Всем нам суждено исчезнуть однажды, и все, что мы любили, уйдет вместе с нами.

Но что остается?

Ушел Калев Джонс, остался Макс Шикарски, остался Леви Гласс, остался Эли Филдинг. Мы знаем что-то о Калеве, мы что-то можем о нем сказать, но началась игра в испорченный телефон, и вот уже наши, скажем, знакомые из колледжа, никогда не узнают настоящего Калева. Он был живым человеком, а стал пунктом в моей биографии.

Мертвый дружок, ему было всего четырнадцать, какая трагедия, это сложило меня, как личность. Я прислонился к стене и закрыл глаза, зажмурился так крепко, надеясь, что в уголках глаз появятся слезы, и станет чуточку легче.

Я услышал, как монетки падают в жадную прорезь автомата с неприятным металлическим шумом, он проглотил их, затем выплюнул что-то тяжелое. Через некоторое время в моей руке оказалась банка, я открыл глаза. Кола лайт. В этом был весь Леви, он пытался позаботиться о моем здоровье или заставить отупеть от аспартама. Надо сказать, был в этом смысл. Тупорылым людям живется легче. Да и тупорылым животным — тоже, они становятся звездами ютуба, и их печатают на кружках.

Я сказал:

— Ага. Спасибо.

Леви кивнул, он встал рядом, и я почувствовал тепло его руки. Мы молчали. Я открыл банку и делал неторопливые глотки. От сладкого и вправду становилось чуточку, но легче.

— Хочешь сходить к нему? — спросил Леви.

Я покачал головой. А потом вдруг подался к Леви и выпалил:

— Я хочу сходить в его старый дом!

Глаза Леви расширились, он медленно кивнул, но потом все равно спросил:

— Зачем? Поддержать его родителей?

— Нет.

Я подумал, что для меня ответ слишком короткий, но слова будто закончились, я вытряхнул последнюю крошку из пачки, которая досталась мне при рождении, и теперь казалась, что я все израсходовал. Некоторое время мы молчали, Леви меня не торопил. Он с ужасом рассматривал пятно грязи прямо перед собой и выглядел загнанным в ловушку. Наконец, я хорошенько встряхнул новую пачку слов и с хлопком открыл ее:

— Его больше нет, понимаешь ты это? Он исчез навсегда. Все, что он когда-либо знал, говорил и помнил — растворилось. Можно верить в рай и ад, в перерождения, в любимый цветок, но все это бесполезно. Калева теперь не существует, не существует его привычек, его чувств и мыслей. И кое-чего от него не осталось даже в нас. Ты, к примеру, когда-нибудь интересовался, какой была его первая пижама, любил ли он замороженные вафли, и сколько у него пломб? Все это ушло навсегда. Или нет. Его родители ведь знали. Но Леви, все, что мы можем сделать для него — вытащить из небытия хоть кусочек. Мы должны узнать, почему Калев сделал это. Никто не знает этого, Леви, никто не узнает, и еще одна важная часть Калева уйдет навсегда. Мы не должны этого допустить. Это значит убить его, понимаешь?

Я говорил лихорадочно, и взгляд Леви пытался зацепиться за мой, я понял, что стою слишком близко к нему, но Леви не отстранял меня.

— И что ты предлагаешь? Дедукция? Индукция?

Я пощелкал пальцами, повторил его слова, а затем сказал:

— Леви, что обожал Калев?

— Теперь уже не знаю. Убивать людей, наверное.

— Шутка в стиле меня. Хвалю. Он обожал «Шерлока».

— И? А мне нравится «Игра Престолов».

— Странно, что умер он, а не ты. Так вот, Калев знал, что уходит. И если так, он хотел бы поговорить с нами.

— Он мог поговорить со мной в любой момент.

— Может, Калев хотел поговорить со мной. Или просто не мог сделать этого напрямую. Мы пойдем к нему домой, и мы узнаем, почему все так. У всего ведь есть причина, Леви?

Я спросил так отчаянно, что Леви вынужден был согласиться.

Уже стемнело, когда мы встретились с Эли, ошалевшим от душной закусочной, и пошли к Калеву. Эли сказал:

— Да, ну конечно, блин, да, его родителям грустно — ну просто жесть.

А я подумал, что Эли просто не хочет возвращаться домой, и не хочет быть один, и все такое прочее, и я понял его. Мы пошли в сторону дома Калева, и чем дольше мы шли, тем теснее прижимались друг к другу, и вот дорога уже казалась широкой. Пошел снег, и его хлопья, оранжевые в свете фонарей, ложились на наши шапки, присыпали крыши домов и машин, придавая всему странное, сказочное очарование. Ахет-Атон стал совершенно рождественским. Я подумал: мы так прижимаемся друг к другу, чтобы, впервые, оставить место для Калева, или просто так похолодало, а, может быть, нам тревожно. Не было возможности выяснить — мы молчали. Я думал: эй, мир, чего же ты такой сложненький?

То есть, вот Макс Шикарски, ему повезло родиться в самой богатой части земли, он наслышан о настоящих страданиях, о тех, кому не хватает лекарств и хлеба, кто умирает в тюрьмах и под бомбами. А с Максом Шикарски — все хорошо. Он, значит, чокнутый малость, не слишком богат, но смерть от голода и подавляющего большинства болезней ему не грозит. Макс Шикарски может позволить себе заниматься всякой хренотой целыми днями, и тем самым удовлетворять свою потребность в самореализации. Пирамида Маслоу Макса Шикарски обладает крепким фундаментом, она достроена — от основания до верхушки.

И ему нечего бояться в будущем, кроме, разве что, террористов или рака легких, но об этом всегда можно забыть на долгое, долгое время.

Почему тогда Макс Шикарски вообще все еще способен испытывать настоящую боль? Почему он не стал овощем, одним из симпатичных, с блестящими боками, журнально-привлекательных овощей, расфасованных по пакетам в супермаркете?

У Макса, конечно, есть шанс опуститься и лет через пятнадцать тоже ждать, сидя на кухне по восемь часов, пока подействует «Золофт».

Но сейчас я чувствовал себя таким живым, что мне было противно. Я так привык быть просто зрителем, и в этом смысле мне совершенно не нравилось выходить на сцену. Раньше я думал: как много в мире боли, и что это очень страшно, просто невыносимо несправедливо быть счастливым здесь и сейчас, когда кто-то умирает в невыразимых мучениях.