Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

Теперь же меня посетила простая мысль: у каждого есть пятнадцать минут славы, когда больно, и больно невероятно, и тогда уже все остальные — просто зрители, а у тебя болят от софитов глаза, и тебе невыносимо жарко.

У меня уже бывали депрессивные эпизоды. В основном, я лежал на диване и трогал свой член, пытаясь передернуть на «Лики смерти», ощущая себя неспособным ни на что реальное и значимое. Вот эта предельная пассивность, ужасная бессмысленность любого действия и казалась мне несчастьем. На самом деле она была ничем. Не ничем по сравнению с, а просто ничем. Отсутствием.

Теперь я правда чувствовал боль, и она билась во мне, как злая птица, не желающая сидеть в клетке, и я понял, что не могу ее выпустить, что у меня нет ключа, и что я боюсь этой птицы, боюсь, что она расклюет мне руки или глаза.

Наверное все, как и всегда, решалось словами, но на этот раз нужных у меня не нашлось. Мы шли, и становилось все холоднее. В небе над нами высыпали звезды, похожие на далекие снежинки, еще не спустившиеся вниз.

Мы проходили одинаковые, благополучно-белые дома, и искали тот, на котором в этом году никаких гирлянд не будет, и в окно елку с хрустальной звездой над ней никто тоже не увидит.

Интересно, подумал я, соседи Калева до сих пор говорят о нем за ужином, и вздыхают так тоскливо, цокают языками, и изрекают вечные мудрости вроде:

— Вот это, мать ее, жизнь. Никогда не угадаешь.

Тут патетическая затяжка отца семейства, дети, смотрящие в свои тарелки, мать, думающая о том, что завтра надо взять машину и сгонять к собственной матери, ведь жизнь так скоротечна. Сцена так себе, но зато позволяет ненадолго забыть о налогах и сокращениях.

Эли сказал:

— Но мы ведь поддержим их, и все такое прочее?

— Это придется делать тебе. Я готов поддерживать только мамку Леви.

— Да заткнись уже, придурок!

— Именно таким образом называет меня господин, который тратит все свои карманные деньги на биодобавки для правильной работы сердца?

— На антиоксиданты, Макси, если ты хочешь умереть в сорок лет, я тебе мешать не собираюсь, но постараюсь протянуть тут как можно дольше.

— А то. Место-то хорошее.

Эли вдруг толкнул сначала меня, потом Леви.

— Успокойтесь. Мы подходим к его дому. Надо себя вести так, как будто мы…

— Больше не смеемся? — спросил я. — Как будто наша жизнь тоже кончена? Послушай своего болотного короля, Эли, нужно вести себя естественно, вот и все.

Леви сказал:

— Да. Но к тебе самому твой совет не относится.

— Это еще почему?

— Дайте-ка подумать, — протянул Леви, с точностью копируя интонацию своего отца. Это была наша старая шутка, настолько палеолитическая, что никто уже не помнил, что в ней смешного. Ядро этой шутки давным-давно растворилось в многократных повторениях, но одна эта нехитрая фраза до сих пор вызывала у нас обоих смех.

Этим хороша долгая дружба. Даже двое отдельно взятых друзей — это совершенно новая человеческая культура со своим языком и традициями, неповторимая и непонятая. Вот стану, значит, президентом, и велю к каждому человеку приставить по квалифицированному антропологу. Вот тогда-то мы все узнаем, вот тогда-то мы на свете и заживем, и не останется нерешенных загадок.

Правда для этого придется вывести множество антропологов, отстранить их от человеческой природы для объективности наблюдения, и вместо загадки «что такое человек и человечество?» появится другая — «что такое антрополог и… антропологовечество, наверное?».

— Спорим, — сказал Леви. — Ты опять думаешь про расу антропологов.

— С тех пор, как узнал значение этого слова. А ты представляешь, как роботы, стреляющие лазерами из глаз, захватывают Ахет-Атон, чтобы не думать о том, как будешь смотреть предкам Калева в глаза.

— Ну, да. Всегда помогает представить самый худший вариант из всех. Или самый лучший. В этом случае самый лучший, наверное.

Только Эли молчал. И хотя я видел его улыбку, она казалась мне какой-то чужой, как будто художник закрасил его истинное выражение лица.

Мы и вправду увидели дом Калева без единого украшения. Любимые его матерью клумбы замело снегом, и почему-то это выглядело так тоскливо и бесплодно. Свет горел только в одной комнате.

Раньше, когда мы приходили к Калеву вечером, и все было нормально, горели три окна. Что ж, подумал я, по крайней мере родители Калева начали проводить время вместе. Колумнистам-психологам такая шоковая семейная терапия и не снилась.

Эли протянул руку, привычно откинул крючок, открыл калитку, и со мной вдруг случилось странное ожидание того, что Калев — жив. Что это он нам откроет. Это ощущение не приносило никакого облегчения, потому что некоторая часть меня связи с реальностью не рвала. Так что я думал: Калев откроет нам, но он мертв, поэтому у него в голове будет дыра.

Дверь распахнула его мама, и я сказал:

— Добрый день, миссис Джонс.

— Рада, что ты вышел из больницы, — сказала она совершенно бесцветным голосом. Мне стало так ее жаль, что я сказал:

— А вам бы неплохо…

Леви толкнул меня в бок, и я не закончил фразу словами «попасть туда». Я сказал:

— Впустить нас внутрь. На улице холодно.

Она отошла от двери, и мы вошли в теплый дом. Здесь было уже несколько грязновато. Не так чтобы совсем запущено, но родители Калева не убирались со дня его смерти. Я понимал, почему. Каждая пылинка еще несла в себе присутствие этого человека.

Миссис Джонс всегда была очаровательной для своего возраста (Калев был поздним ребенком) женщиной, она выглядела моложе, улыбалась и красилась, как будто ей едва стукнуло сорок, ей безупречно шла почти вся одежда, в которой она появлялась, у нее было обаятельнейшее лицо, которое не портил возраст. Миссис Джонс работала в какой-то волонтерской организации, собирала гуманитарную помощь для бедных за пределами Нового Мирового Порядка, занимаясь контейнированием нашего благородства. Дело это было, как я считал, вредное. Потому что избавление от чувства вины с помощью вливания денег в очередную благотворительную организацию на самом деле развязывает правительству руки. Удовлетворенные сердобольные альтруисты садятся у телевизоров и смотрят, как бомбят придуманных злодеев.

Они ведь сделали для невинных все, что могли.

Но без этой крохотной помощи кто-то умрет. Вот в чем штука: в мире нет ничего простого, поэтому и непонятно, что делать.

Рассуждения о социальной функции благотворительности позволили мне на некоторое время забыть о том, как изменилась эта милая женщина. Не было больше улыбки, не было ямочек на щеках и дорогой матовой помады на губах, волосы были в беспорядке, а одежда на миссис Джонс оказалась такой домашней, что дальше некуда — спортивный костюм, в котором она так и не начала бегать, хотя собиралась «для здоровья и хорошего настроения». Теперь ни того, ни другого у нее, кажется, не было.