Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

На синих обоях, на белом потолке (как он достал-то? вставал на стул?), на полу были спирали, переливающиеся неоново-синим. Нервные, неровные, большие и маленькие. Они были словно звезды в ночном небе. От всего этого несло каким-то первобытным безумием, пещерным ужасом. Я вылез из-под стола, встал в центре комнаты, запрокинул голову и увидел, что спирали на потолке не раскиданы в произвольном порядке. Они сами сходились в одну большую спираль.

— Рекурсия, — сказал Леви, помолчал, а потом добавил:

— Я ничего не понимаю. Если вам показалось, что я что-то понимаю, то это не так.

— Теперь у нас скорее есть еще один вопрос, чем хоть какой-то ответ. Круто.

Эли пытался размазать пальцем большую спираль на стене, но она не поддавалась.

— Он говорил, что видит их, когда закрывает глаза. Спирали. Я подумал, это как цветовые пятна, ничего особенного.

— Пространственные конструкции, спирали там, треугольники, круги и пирамиды обычно имеют какой-то эзотерический смысл, — сказал я. — Я смотрел один видос про тайные сообщества. И одну книжку читал, а там было сказано про спиральные структуры небесных туманностей, про золотое сечение, и про половые губы мамки твоей, Леви.

— Я буду следующий в нашей компании, кто закажет пушку в интернете.

— А откуда у него пушка кто-нибудь вообще знает?

Эли и Леви пожали плечами. Движение у них получилось удивительно синхронное. Я снова взял тетради, которые Леви заботливо сложил в стопку, принялся их перелистывать. Сначала никаких неоновых надписей не было, и я почти заскучал. Я почувствовал дыхание Эли и Леви, склонившихся к тетради в моих руках. Все мы волновались и, знаете этот момент, когда скриммер готов обрушиться на тебя в кинотеатре, и ты прекрасно знаешь — сейчас что-то случится, становится так неприятно, и в то же время тебя переполняет гордость от осознания того, что ты-то уже знаешь, сейчас будет страшно.

Ты уже все угадал.

Однако чувство это померкло к тому времени, как я стал перелистывать третью тетрадь.

— Кто-нибудь скажите, что здесь, наверное, ничего нет. В фильмах ужасов это обычно работает.

— Мы не в фильме ужасов, — сказал Леви, и мы нервно засмеялись, потому что именно в этот момент я перелистнул страницу и увидел светящуюся синим надпись. Можно сказать, она меня даже не удивила, просто усилилось ощущение, что я — герой ужастика. Отчего-то оно показалось мне приятным.

Убористым почерком Калева в тетради поверх темных букв, которые нельзя было разобрать в темноте, синим светились слова «голодный желтоглазый бог». Мы принялись листать дальше, втроем, ошалев от нетерпения. Периодически эта фраза повторялась, одна и та же, и с каждым разом она казалась мне все более жуткой. Повторенное много раз превращается в бессмыслицу.

На обратной стороне я увидел надпись «а кто один?». Знак вопроса был старательно выведен в начале, но от точки под ним уходила злая линия. Наверное, Калев отбросил ручку.

Я отчего-то подумал, что он сделал эту надпись в последний день перед тем, как. Но почему гребучие невидимые ручки? Неужели Калев просто решил их наконец-то использовать.

Он хотел, чтобы это увидели. Он не хотел, чтобы это увидели.

Он хотел, чтобы это увидели мы.

В этот момент резкий порыв ветра раскрыл окно, взметнулись занавески, и мы закричали, тетрадь выпала из наших рук на пол. Ветер хлестал в окно, и я подумал, мог ли Калев стать призраком?

Мысль была детская, дурацкая, и я постарался избавиться от нее как можно скорее.

Ветер утих, и я увидел снег на подоконнике. Леви непременно захотелось бы стряхнуть его, но отчего-то он не стал. Я включил свет, и спирали вокруг нас исчезли. Вернее, не исчезли. Снова стали невидимы. Теперь я чувствовал себя окруженным ими. Был у меня один такой знакомый, который считал, что кто-то пишет невидимые буквы на его потолке. Думаю, понятно, где я его встретил.

Я посмотрел на карту мира, висящую на стене. Новый Мировой Порядок, огромный, благополучный, длящийся от бывшего Токио до бывшего Дублина, и россыпь красных точек вокруг него. На этой карте тоже было множество невидимых спиралей.

Мне захотелось отвлечься, подумать о чем-то забавном, и я понял, что особенно смешит меня в нашей великой стране, монстре Франкенштейна из всех великих стран: Новый Мировой Порядок никогда не делал вид, что имеет какую-либо идеологию, кроме сытого процветания. Ушел в прошлое век идеологий, и его место занял век гипермаркетов. Каждый губернатор Нового Мирового Порядка руководствовался своими понятиями о том, что хорошо и правильно, традиционалистские регионы соседствовали с либеральными, и всякий мог выбирать по себе, куда податься. Иногда ради желания курить в барах приходилось переезжать за Океан. Я жил в месте относительно умеренном, без левого и правого уклонизма, но я знал, что легко могу попасть в антиутопию на любой вкус безо всякой бумажной волокиты.

Новый Мировой Порядок был объединен идеей о медийных забавах и хороших ресторанах, он был Мультивселенной абсурда, в которой могли соседствовать ультраправые христианские общины и наркоманские коммуны, и те и другие делали вид, что борются с системой, которая их уже проглотила.

Но у нас было что-то общее — страх перед внешним миром, страх перед нашими привилегиями, страх перед голодными и бедными людьми. Это было забавно, мы так боялись тех, кому нечего есть, как истеричные дети, которые убивают ос просто потому, что теоретически они могут укусить. Очень просто использовать высокоточное оружие против тех, кто стреляет из автоматов времен Холодной Войны. Это же сколько крови можно пролить, нажимая на кнопки. Компьютерные игры, пропагандирующие жестокость в прошлом, у нас тут жестокость стала компьютерной игрой.

— Ты что, Макси?

— Пафосно думаю, потому что испугался.

Эли сказал:

— Вы считаете, эти спирали что-то значили? И фразы про какого-то бога.

Леви пожал плечами:

— Ну, он чокнулся. Это точно.

— Осторожнее с правами чокнутых, молодой человек. Я вот тоже чокнулся.

— Мне от тебя отойти?

Мы засмеялись, но тут же затихли, потому что это знание (мы смеемся в комнате мертвого ребенка, нашего мертвого друга) вытравить было нельзя, как застарелый аромат лекарств из больницы.

Я поднял тетрадь, поднялся по лесенке на кровать Калева и понял, что подушка все еще пахнет его шампунем, но этот запах уже уходил из реальности. То, что осталось от Калева.

Мы вместе поместились на кровати Калева без труда. На ночевках мы умещались тут вчетвером, а теперь оставалось одно незанятое место. Я выключил свет, и над нами, как звезды, снова зажглись спирали. Мы стали смотреть.

Калев был как фотография, которая выцветает. Вот нет его вещей в школьном шкафчике, а вот почти не осталось запаха его шампуня на подушке, и я, наконец, понял, почему говорят, что человека больше нет.