Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

— Расскажу это своему терапевту.

Я любил маму со всеми ее подростковыми словечками, кисточками, маленькими татуировками и детскими гримасами. И я знал, что мама любила меня. Наверное, так и должно было быть. У мамашки Леви окситоциновая фаза затянулась. Может быть, Леви исправно спал по ночам, или был какой-то особенно трогательный малыш, или слишком часто болел, но восторг и ужас молодой матери так и не оставили ее. В общем, она слишком серьезно отнеслась к этой миссии. Леви закрывал дверь перед носом своей мамки, орал на нее, уходил из дома со скандалами (но обязательно возвращался до темноты), однако как только Леви чувствовал некоторое беспокойство, он тут же мчался потреблять мамины любовь и заботу. Словом, если верить моему психотерапевту, эту стадию Леви должен был пройти в три года. Опоздав на одиннадцать лет, Леви только начинал делать первые самостоятельные шаги в этом сложном мире.

И его мама была от этого в ужасе. Просто она еще не слышала моих о ней шуток.

Пожалуй, я бы правда с радостью проделал с миссис Гласс все, о чем говорил. Она была маленькая симпатяжка с нежными, большими глазами и классными большими сиськами, так что однозначно, в каждой шутке была доля горькой правды. Миссис Гласс одевалась очень скромно, застегивала под горло длинные платья, с которыми опоздала больше, чем на полвека, много курила, и в чертах ее лица так хорошо угадывались черты Леви, они даже пугались и злились одинаково. Вот и сейчас миссис Гласс кинулась к Леви, и я подумал, что абсолютно так же Леви смотрел на кровь в пульсирующей спирали.

Какой интересный, если вдуматься, символизм.

— Макси! Помоги мне!

В зубах у миссис Гласс была зажата сигарета, так что реплика вышла не очень внятной, зато навела меня на мысли о минете.

— Здравствуйте, миссис Гласс, я…

— Одно слово, и ты остаешься здесь.

Я посмотрел на Леви с тоской и волнением, решил что здесь я точно не останусь. Мы погрузили Леви в машину, он пробормотал пару раз «ма», так что не было понятно, это первый слог моего имени или призыв его матери.

— Можно я сяду с вами на переднее сиденье?

Миссис Гласс выбросила сигарету, покачала головой.

— Нет, прости.

Самообладание к ней уже вернулось, но я видел, что пальцы ее все еще подрагивают. Вот это самообладание. Хорошо, что она выбрала работу с людьми, а не с мелкими деталями. Вроде члена папки Леви. Я устроился на заднем сидении, и Леви, широко зевнув, положил голову мне на колени. Теперь он мог крепко заснуть.

— Почему вы вообще вышли так рано? Еще полчаса до начала занятий.

— Потому что нам не спалось, — ответил я. — Всю ночь думал о вас, и…

— Макс! Расскажи мне все с самого начала.

— О моих эротических фантазиях?

— О том, что случилось с Леви.

Я вздохнул, самым скучным голосом рассказал самую скучную историю, исключив из нее кладбище, кровоточащие спирали и Саула с его любимым цветком. Миссис Гласс слышала такое уже много раз, но кивала с неизменным взволнованным интересом. Она склонилась к прикуривателю, зажав в зубках еще одну сигарету.

— Как думаете, я заслуживаю небольшой награды за то, что я за ним присмотрел?

— А ты бы оставил его совсем одного?

— Никогда, вы же знаете.

Я послал ей воздушный поцелуй, и миссис Гласс взглянула в зеркало заднего вида с усталым раздражением.

— Макс, это совершенно невыносимо.

— Неправда. Вы же знаете, что я никогда не сделаю вам больно, солнышко.

— Не смей называть меня солнышком.

— Вы моя прекрасная дама! У нас куртуазный роман! Ваш муж — мой феодал, раз уж он здесь мэр. Я ничего от вас не хочу, только локон ваших волос, желательно не с головы…

Она затормозила у обочины.

— Выходи из машины, Макс.

— Простите, иногда я не могу себя контролировать. Вам же это знакомо?

— Что?

— Я имею в виду, вы психотерапевт, а я псих, и вы должны были встречаться с подобными случаями.

— Никогда я не видела ребенка более наглого и развязного.

— Я уже почти не ребенок.

Я знал, что миссис Гласс любит меня. Не по ночам и ртом, как я бы того хотел, но кое-что лучше, чем ничего вовсе. Она знала, что я заботливый друг, и этого ей было достаточно, чтобы терпеть мои комментарии по поводу ее лифчиков.

— Ладно, — сказал я. — Просто я завидую Леви, мне не хватает материнской любви.

Миссис Гласс слабо улыбнулась, мысли о Леви всегда вызывали у нее мечтательную нежность, и ее улыбка была до смешного похожа на улыбку Леви.

— Понимаете, с собственной матерью я разрушил отношения в детстве, когда слишком громко орал. Но я ведь просто был маленьким, нервным детенышем, и очень хотел любви.

— Хорошо, что ты это признаешь, Макс, но я не твой терапевт.

— Моя мама любит все цветное. Но даже когда я болел ветрянкой, во мне не хватало оттенков, чтобы заменить ей палетку «Urban Decay».

— Макс, пожалуйста.

— Ну хоть вы меня любите?

Она сдалась. Открыла бардачок, достала упаковку ирисок и протянула мне.

— Люблю, Макси.

— Я думаю, вы еврейка.

— Что?

— У вас семитские глаза. О, этот взгляд, отражающий избранную природу нашего народа!

Я принялся выпутывать ириски из плена упаковки, и мне стало так тепло и приятно оттого, что миссис Гласс возила в бардачке закуску для меня. Она то и дело посматривала в зеркало заднего вида, чтобы наткнуться взглядом на спящего Леви. В какой-то момент выражение ее лица изменилось, стало по-мышиному напряженным, испуганным.

— Твои ботинки, Макси. На них кровь.

— У меня обалденно длинные ноги, правда?

— Откуда на твоих ботинках кровь, Макс?

— Вы все время повторяете свои вопросы, как будто я их не понимаю.

— Потому что ты делаешь вид, что не слышишь меня. Откуда кровь?

— Шла у меня из носа, — сказал я. — Вчера, когда Гершель врезал мне. Я просто не мыл ботинки.

Миссис Гласс задумчиво кивнула, заправила прядь волос за ухо, и взгляд ее вернулся к дороге.

— Будь осторожнее, Макс. Хорошо?

— Если вы так просите, моя прекрасная дама.

— «Прекрасная дама» нравится мне больше, чем «солнышко». Давай начнем с этого.

— Давайте начнем с поцелуев.

Она раздраженно цокнула языком и замолчала. Я всегда вызывал у миссис Гласс странную досаду, словно она понятия не имела, как объяснить мне, что я живу неправильно, а ведь это было важнейшей частью ее профессии.

— Ты чувствуешь себя лучше? — наконец, спросила она.

— Ну, да. Жду, пока подействует литий. Кстати, а «Золофт» подействует?

— Я думаю, твой отец делает большие успехи.

— Он плачет.

— Да. Он плачет. Это намного лучше, чем то, что происходило с ним в прошлом году.

Я смотрел в окно, следя за проезжающими мимо машинами, за вывесками магазинов, за потухшими, мертвоглазыми фонарями. На меня вдруг накатила тошнотворная усталость, и я широко зевнул.