Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

Я засмеялся, представив эту цитату в каком-нибудь коллаже с нашими фотографиями, который загрузят на Тумблер сегодня вечером. Тут у меня зазвонил телефон, я увидел на экране имя Леви.

— Привет, Леви, — протянул я, подмигнул камере, надеясь, что девчонки, живущие на другом конце мира, снимают свои мокрые трусики.

— Ты чокнутый! Хватит говорить всю эту хрень, Макси! И не подмигивай им! Они будут думать, что мы — педики!

— Ну-ну-ну, — сказал я успокаивающе.

— Ты что издеваешься? Ты в курсе, как это звучит со стороны?

— В курсе. Я слышу свой собственный голос из твоей комнаты.

— Я должен был следить, чтобы ты не наговорил глупостей. Но ты, блин, уже перешел черту. Макси, прекрати!

— Какая тебе разница, ты все равно не читаешь фанфики.

— А ты читаешь?

— Особенно те, где есть постельные сцены!

— Заткнись!

— Я сейчас включу громкую связь!

— Ты не посмеешь!

И я не посмел, потому что очень переживал за него, потому что все время думал, как он умрет, и что в следующий раз я увижу его в гробу.

— Не посмею, — признал я. — Из-за мрачных готичных мыслей.

— Я умру, и ты пожалеешь о каждой шутке про маму мою.

— Да, стоило трахать ее молча. Многие знания — многие печали.

Леви повторил:

— Ты пожалеешь. Будешь плакать на моей могиле, раскаиваясь по поводу каждого сказанного слова.

— Как мучительно, — сказал я. — Даже думать об этом.

Я смеялся, и в то же время понимал, что все это может быть правдой. У этой депрессивной мысли был потенциал. Что до Леви — слава ему не слишком-то нравилась. Конечно, он не делал из этого такой же трагедии, как Рафаэль, и не вопил о том, что хотел бы быть подальше от общества, однако Леви чувствовал себя неловко. Однажды он сказал мне, что ощущает себя тем парнем из «Шоу Трумана», ну, который Джим Керри, и что ему кажется, будто он сходит с ума.

— Это из-за эпилепсии, — предположил я. То была моя маленькая месть за то, что Леви всюду приплетал Маркса.

— Нет, — сказал он совершенно серьезно. — Макси, все стало странным, таким нереальным, правда?

— Спроси у Вирсавии. Она специалист по этим вопросам.

Короче говоря, Леви правда видел в происходящем нечто пугающее, и хотя он периодически общался с фанатами, в основном для того, чтобы пожаловаться им, чувствовалось, что он невероятно напряжен. Может быть, это вполне нормативная реакция на славу, свалившуюся на твою бедную голову безо всяких предупреждений и усилий с твоей стороны. По крайней мере, Леви не просил маму переехать на окраину Нового Мирового Порядка, куда-нибудь в сторону бывшей Японии. Это уже было достижением в условиях, когда Рафаэль, по сведениям, полученным от Саула, дважды расплакался.

Я хотел сказать что-нибудь ободряющее и, кроме того, обрадовать девочек с Тумблера, но Леви опередил меня. И новость у него была не радостная.

— У меня опять случился приступ. Шесть часов назад.

— Погибнешь во цвете лет, — сказал я, поцокав языком. В груди развернулась боль, я вправду испугался. И в то же время не прекратил трансляцию. Вот это странное, болезненное искажение и интересовало меня больше всего. Мне нравилось, что люди видят меня, когда я страдаю. Это был душевный эксгибиционизм, момент наивысшей, почти эротической искренности, и для этого не нужно было ошиваться около детского сада в одном пальто с заплатками.

Несмотря на то, что Леви явно пришел в себя (был способен на искреннюю злость — это точно), я вдруг услышал в его голосе ту самую, стремную растерянность. Вернее, ее отголосок. Сразу после приступов Леви засыпал, затем некоторое время выглядел так, словно попал в туманный, незнакомый город, где никто не говорит на его языке. Леви говорил об этом так:

— Часть меня отправляется в «Сайлент-Хилл».

Я отвечал:

— Надеюсь, что во вторую часть. Там вот есть фрейдистские отсылки.

Мы смеялись, а затем я понимал, каждый раз заново: часть Леви, очень-очень маленькая, даже и не заметишь пропажи, остается там навсегда.

— Мне приехать? — спросил я сейчас. Леви, я знал, хотя и не видел, покачал головой, затем вспомнил, что мы говорим по телефону и сказал:

— Неа. То есть, не сейчас. Родители опять ругаются. Ты приедешь вечером?

Я кивнул, и Леви это наверняка понял. Потом тоже вспомнил, что мы поговорим по телефону.

— Ага. Вечером. Смотри, чтобы они не развелись, а то я стану твоим папкой.

Леви начал ругаться, как мне казалось, с удовольствием, и я хотел ответить ему, но в этот момент мне на почту пришло сообщение, щелчком возвестив о своем присутствии.

— Кто вообще еще рассылает сообщения на почту? — спросил я не то у Леви, не то у зрителей моей трансляции. — Кроме родителей и педофилов?

Окошко всплыло и погасло слишком быстро, я не успел рассмотреть ни отправителя, ни тему письма.

— Если это какой-нибудь злодей, предлагающий мне что-нибудь сомнительное, вы узнаете об этом первыми.

— Макси, заканчивай уже свою трансляцию, — сказал Леви. — И расскажи мне, что происходит.

Я открыл почту с ощущением, что внутри меня разбился стакан (сложно объяснить, но, послушайте, все мы испытывали его хоть раз перед важным экзаменом или тревожным звонком). Я не знал, чем вызвано это чувство, но секунду спустя, взглянув на адрес отправителя, подумал, что интуицией. То есть, ящик-то был стандартный, гугловский, ничего необычного. Только вот адрес начинался со слова «суперсахар». Я, конечно, сразу все вспомнил, и отдалившаяся было история с голодным желтоглазым богом снова возникла передо мной. Тема письма, впрочем, была самая заурядная. Одно слово: привет! И этот наивный восклицательный знак в конце, как будто мне писала мама.

Я сказал:

— Дорогие друзья, трансляция на сегодня закончена, все, успевшие наделать скринов со мной, могут пройти к своим фотошопам. Спасибо-спасибо-спасибо.

Не став читать комментарии (хотя в тайне я надеялся, что меня призывают остаться), я прекратил трансляцию. Голос Леви был взволнованным:

— Что случилось?

— По-моему, мне написал Сахарок.

Я зажал телефон между плечом и щекой, взял банку с колой, все еще крепко сжимая мышку, не спеша отпил. Мне хотелось отложить встречу с Сахарком.

— Читай, — сказал Леви. — Там наверняка что-то важное.

— Новость о том, что его лишили дееспособности?

Я отставил банку с колой в сторону, перехватил телефон и понял, что дальше отступать некуда. Я начал читать сообщение вслух, надеясь, что это избавит меня от необходимости его осмысления:

— Макс, Макс, Макс!

— Он знает твое имя!

— Все теперь знают мое имя, Леви!

— А, точно, забыл. Читай дальше.

— Ты все правильно понял. Ты все понял неправильно. Но это неважно. Ты сказал это вслух, и что? Они превратили все в линейку комиксов. Макс Шикарски — малолетний шоураннер теории заговора, такой смехотворной, что ее не принимают всерьез даже в дурдоме.