Skyrider - Западня [СИ]

Как я уже сказал ранее, меня ничуть не удивило сообщение о смерти Лехи Ершова. Морально я давно был готов к тому, что рано или поздно это случится. Наверное, жены и друзья военнослужащих, полицейских или летчиков испытывают что-то подобное, не знаю.

Но что меня поразило по-настоящему, это не сам факт его смерти, всегда ходившего по «лезвию ножа» журналиста-скандалиста, а то, КАК она произошла. Быть может, если бы Леху нашли с пулей во лбу в каком-нибудь подъезде, задавленным автомобилем в глухом переулке или труп его обнаружили где-нибудь на свалке с проломленным черепом — это бы меня не так поразило. Мол, ну что тут поделаешь — долеталась «стрекоза»!

Но чтобы завзятый жизнелюб и гедонист Леха покончил жизнь самоубийством — это для меня было совершенно невероятным!

И газетные заголовки подтвердили тогда мое ощущение. Большинство более или менее вменяемых статей о нем так или иначе намекали, что самоубийство Ершова — это всего лишь грубо замаскированная форма убийства, другими словами, что не он повесился, а его «повесили» — те, кто был недоволен его разоблачениями. И вроде бы и следственные органы взяли как основную версию именно убийство на профессиональной почве…

Тогда мне не показалось это странным.

На похоронах Леши собрался весь столичный бомонд. Мы — его старые университетские товарищи — сразу оказались на положении «бедных родственников». Известные журналисты, политики, бизнесмены, светские львицы…

Произносились речи — но все больше о политике. Я, как человек совершенно чуждый «реального» мира, во всяком случае, их не слушал.

Нам с Костей Синицыным, нашим общим товарищем по первокурсным ночным посиделкам, стоило большого труда протиснуться к его гробу.

Но и тут нас ожидало разочарование — в последний раз увидеть Леху нам и здесь не удалось — гроб оказался наглухо закрытым.

«Неужели ему так сильно перекорежило шею?» — помню, мелькнула у меня мысль. Но я её отогнал, как навязчивую муху. Хотелось заставить думать себя только о возвышенном, о том, каким замечательным (и это — чистая правда) человеком он был. Но проклятая «муха» — противоестественное любопытство по поводу деталей его смерти — не давала мне покоя. Меня словно какая-то сила тянула к его гробу, хотелось стоять у него, ощупывать дорогой черный шелк обивки, хотелось открыть и посмотреть…

Внезапно благочинную полутишину, сопровождающую любые похороны, когда все окружающие стараются говорить полушепотом, словно боясь разбудить «заснувшего» покойника, нарушил, точнее, буквально разорвал в клочья, дикий женский то ли визг, то ли вой — так, наверное, воет попавшее в капкан животное.

К гробу подлетела маленькая женщина в черном, из-под черного платка которой выбивались пряди седых волос. Нарушая все мыслимые и немыслимые правила приличия на такого рода «мероприятиях», тем более вип-уровня, она рухнула на колени, судорожно обхватив крышку гроба, словно горячо любимое дитя, и заголосила как самая обыкновенная деревенская баба.

Толпа отхлынула от неё, как от прокаженной, но никто не остановил её — это была его мать.

Мария Александровна — тихая интеллигентная женщина, всю жизнь прожившая в коммуналке, библиотекарь «исторички», души не чаяла в своем единственном сыне. Спасаясь от её поистине безумной любви, Леша сбежал от неё сначала в студенческое общежитие, потом на съемную квартиру, квартиры своих многочисленных пассий. Что только он не предпринимал, чтобы избавиться от надоедливой «мамани» — вплоть до частой смены сим-карт на телефоне. Может, и его преждевременную кончину следует рассматривать как последнюю, теперь уже удачную попытку, убежать от неё?

Несчастная женщина царапала дорогую обивку гроба своими тонкими морщинистыми пальцами, билась головой о крышку, из горла её вырывались то ли рыки, то ли стоны. Пожалуй, она была здесь единственным человеком, чье горе выражалось по-настоящему.

Преодолевая никем не высказанное табу, я подошел к старой женщине и, тихонько взяв её за плечи, постарался увести её от гроба.

— Нет, нет, не-е-е-е-е-ет! — истерически кричала она. — Не надо! Не надо! Не-е-е-е-е-ет! Закрыли, заколотили, не дали даже увидеть родненького моего! Леша! Леша! Проснись! Ты живой, живо-о-о-о-ой! Пусти, пусти мен-я-я-я-я-я!

От её диких истошных криков мне стало — и, уверен, всем остальным тоже — не то что не удобно, а жутко. Безумный взгляд, пена в уголках рта, черные тени под глазами, гримаса неутешного горя на лице.

Стоило мне взяться за дело, как все словно очнулись от какого-то ступора. Ко мне подбежали добровольные помощники — женщина вырывалась с поистине нечеловеческой силой, кто-то поднес воды, раскладной стул.

Присев и выпив воды, она стала спокойнее. Во всяком случае, рваться к гробу перестала. Я счел своим долгом остаться дежурить рядом с ней для предотвращения дальнейших попыток.

— Какая дикость! — краем уха различил я из общего гомона чей-то женский голос. — Родной матери даже не позволили по-настоящему попрощаться с единственным сыном! Заколотили гроб, словно «груз 200»!

— Не говори чепухи, дорогая! — ответил мужской голос. — Если бы ты знала, в каком виде его обнаружили… — и дальше голос перешел на шепот.

Я обернулся и увидел пару в черном. Кругловатый и лысоватый важный мужчина в дорогом костюме тут же замолчал и отвернулся.

После похорон всех пригласили в ресторан, на поминальную трапезу, которую организовали коллеги Алексея. Здесь матери уже не было и чинное застолье нарушить было уже некому.

Собравшиеся разбились на множество кружков и «тусовок» и о чем-то тихо шушукались, каждый о своем.

Мы с ребятами немного подвыпили, но говорить не хотелось.

Внезапно кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся и увидел плотно сбитого, мускулистого мужчину «в штатском». Черный костюм явно был ему тесен, мешая его широким, «прокачанным» плечам развернуться во всю ширь, сковывая его движения.

— Кирилл Андреевич, если не ошибаюсь?

— Да, я…

— Вам удобно будет сейчас со мной поговорить, буквально пару минут, не больше.

— А в чем дело?

— Дело в том, что вы были одним из тех, с кем за пару дней до смерти общался гражданин Ершов.

— Вы из полиции?

— Да, моя фамилия Николаев, но вообще хотел бы обойтись без формальностей, по крайней мере, здесь, — как и все, он говорил полушепотом. — Вот моя визитка — это приглашение побеседовать завтра…

Я не дослушал его и перебил. В самом деле, мне и без того было весьма неуютно находиться здесь, как и на кладбище, среди совершенно чужих и чуждых мне людей, так что я рад был ухватиться за эту возможность и по-настоящему пообщаться о покойном, пусть даже и с полицейским. Тем более, что это позволило бы мне получить ответы на волнующие меня вопросы.