Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Неотменимо, неотменимо. Мама долго думает это слово перед сном, и ей снится синее, гудящее неотменимо, похожее на раздутый до предела воздушный шар наизнанку, где вместо внешнего и внутреннего воздуха синяя тугая бескрайняя резина с запахом ветра и дождя, а между запахом ветра и запахом дождя – тончайшая пленка воздуха в форме шара, и вот она-то и есть неотменимо, и куда-то плывет сквозь резиновую синюю бесконечность, движение внутри которой затруднено и невозможно, но при этом – неотменимо.

Рождество было тревожным. Все боялись, что это случится прямо сейчас, в этот момент, но все не случалось; как-то дошло даже до торжественного стола и пламенного, огненного выноса шипящей индейки из духового оркестра кухонных печей, и тут уже все расслабились. Папа открыл шампанское. Пили, праздновали, даже пели какие-то песни все вместе, Папа все подливал себе и подливал. Ребенок 2 сидела на коленях у Копии и украдкой тоже пила шампанское. Мама подумала: вдруг это тот самый момент, тот самый момент, какая будет травма для Ребенка 2. Но это был все еще не тот момент.

Мама налила себе еще шампанского, собственноручно открыв третью бутылку, – у нее были крепкие пальцы, Мама в юности играла на аккордеоне – и комната закружилась, как бумажные бабочки в окне на мартовском ветру, когда разбивают форточку камнем с улицы. Оказалось, это Ребенок 2 уронила бокал. Но это был все еще не тот момент.

Когда собирались спать, Копия все еще был в порядке, улыбался, как обычно. Уложив детей, Мама и Папа провожают его до комнаты, целуют на прощание по очереди. Маму немножко шатает от шампанского и разбитой где-то внутри сердца форточки. Оказалось, что ее сердце и было тем самым камнем снаружи.

– Я боялась, что это случится в момент поцелуя, – потом признается она Папе.

– Я тоже, – признается Папа в ответ.

Мама снова не может уснуть, все кружится. Папа храпит. Маму немного тошнит. Она тихо встает, держась за стену, крадется к спальне Копии, заглядывает туда, осторожно приоткрыв дверь. Одеяло вздымается: дышит. Это все еще не тот момент.

Наверное, это случится ночью, думает мама, в самое неожиданное время. Она идет на кухню, садится за стол, щедро усыпанный терпко пахнущим мандариновым ковром. Идет дождь: редкое Рождество, когда дождь. Бывает белое Рождество, бывает водяное, думает мама, и ей тут же становится неловко, как всегда бывает, когда думаешь что-то неловкое. Можно ли полюбить кого-то за месяц, рассуждает Мама, было ли это так неизбежно, связано ли это вообще с любовью, а если бы в нем не было нашей крови, было ли бы это так же неизбежно? Как бы оно было, если бы оно было иначе? Но Мама не может понять, как все могло бы быть иначе, поэтому она выпивает еще один бокал шампанского, потом еще один, и где-то в шесть утра идет спать, прислушиваясь к неслышным шорохам внутри камина, не идет ли кто (она была готова уже дать отпор).

По дороге снова заглядывает в спальню: спит, дышит. Все дома, думает мама, как хорошо, теперь наконец-то можно заснуть, это все еще не тот самый момент, или даже уже не тот самый момент, и теперь сколько бы ни было нас, мы все проснемся в полном составе.

Утром Мама просыпается от тошноты, головной боли и непривычных, оглушающих спазмов в животе. Она долго-долго лежит с закрытыми глазами, слушая обычные утренние звуки в гостиной: кажется, там все разворачивают подарки. Все получилось, думает она. Интереса к тому, каким образом все получилось, у Мамы почему-то совершенно нет, но теперь она наконец-то понимает, что крови и любви – действительно достаточно.

Пожилой профессор ехал на важную встречу и потерял по дороге портфель, или дело было так – вышел из автобуса, а портфеля нет.

Автобус – саранчово-зеленый, увитый праздничными летними лентами городской маршрут номер сто – плавно уплывал за поворот, будто медленный и торжественный свадебный торт, вносимый невидимыми подземными официантами в светлый рай проспекта Победы. Профессор было решил побежать за автобусом, таким непривычно тягучим казался его душный, дурманящий реверанс, но остановил себя в нелепом полупрыжке, вздумав размахнуть для инерции всей тяжестью кожаного, книжного, привычного: потерял!

Он никогда ничего не терял еще, и тут впервые потеря, да еще такого важного – там лежала вычитанная и вся вдоль-поперек исчерканная, выправленная, как полк солдат, диссертация его свежего, вероятно последнего, аспиранта, как с грустью и чувством упоительной ответственности иногда думал он сам, – последнего, выдали последнего, дальше тишь. Может, действительно последнего, мысленно ахнул он, началось. Портфель забыл, потом что забудет, плащ? Кошелек? Имя забудет вначале, потом возраст (вот тогда и побежит за автобусом резвым пятнадцатилетним хулиганом с ломкими, пористыми костями и одеждой, пахнущей книжной полочкой и чемоданчиком), потом адрес, безымянного старичка нашли на кольцевом маршруте, лежит в отделении безымянных старичков и слушает внутреннее радио, внешнее не понимает уже.

Нет, просто случайность. Вернулся на остановку, крутился там, заглянул под скамейки, потом позвонил в автобусный парк. Там попросили перезвонить вечером. Волновался, скорей, не из-за того, что все потеряно, а из-за встречи: признаться в своей несостоятельности, отменить, расстроить все было для него окончательным признанием в том, что портфель действительно ушел, исчез, не перешел временно в некое иное, лиминальное состояние, став несущественным, невидимым, неважным. В итоге пошел на встречу так, без портфеля, не смог признаться, что потерял где-то: забыл, выбежал из дома и понял, что и портфель забыл, и ключ забыл, а дверь захлопнулась. Пусть последний аспирант (молча подливает чай, бледнеет, уже соображает что-то такое околосмертное) понимает, что он не только предположительно последний, но и подарочно первый в этом ряду свежих, как земля, неудач, а не только прежних головокружительных успехов. Пункты диссертации профессор помнил наизусть, теория запутанности, вообще сплошь теория, не страшно и потерять (успокаивал себя). Оба держались молодцом, никаких лишних вопросов, профессор попросил аспиранта показать ему диссертацию на экране компьютера и укоризненно постучал аспирантским карандашом по стеклу – вот, тут у вас непонятное, тут! – но стука не получилось, мониторы уже давно не стеклянные, и профессор осекся, но потом подумал, что и карандаши, скорей всего, уже давно не деревянные, стучи не стучи.

По дороге домой снова позвонил в автобусный парк, там сказали, что портфель нашелся, забирайте, водитель со смены пришел и отдал, все люди же, устал дико, но понимает, каждый же человек, все люди (намек то есть: не с пустыми руками приходить? Но руки ведь пустые именно потому, что потерял?)