Наталья Калинина - Призрачный остров [litres]

Что за идиотская шутка? Она вскочила на ноги, отряхнулась и с опаской покосилась на яму. Кто и почему решил похоронить ее заживо? Как это случилось? Как она тут оказалась? И где все остальные? Первым порывом было позвать на помощь, но Анфиса разумно промолчала: кладбищенская тишина не внушала доверия. К месту или не к месту вспомнился рассказ Марины. Без сомнений, это было то самое кладбище! Анфиса невольно попятилась, в ужасе взирая то на собственную могилу, то на кресты на чужих. Воображение тут же нарисовало картину, как кресты расшатываются и падают подобно гнилым зубам, и из земли со стонами вылезают костлявые мертвецы.

И пусть она не закричала, но заскулила от страха точно. Так страшно, как сейчас, ей было лишь однажды – в тот день, когда ее, шестилетнюю Риту Масленникову, привезли в детдом.

Прошло шестнадцать лет, а она до сих пор помнила все до мельчайших деталей: огромный холл с расставленными у стен стульями, трещину, змеившуюся по штукатурке пожелтевшего потолка и стертый до белых проплешин линолеум. В холл ее ввела соцработница, лица которой Рита не запомнила, и сдала на руки директрисе Носовой. По иронии судьбы нос у директрисы был таким огромным, что на его фоне терялись и без того мелкие черты. Кто-то удачно пошутил, что первым в помещение входил нос, а затем, полчаса спустя, появлялась и его хозяйка. Это было смешно – потом, но не в тот день. Тогда Носова оставила новенькую в холле и куда-то ушла. Рита так и стояла, потупив взгляд на одно из пятен, формой напоминающее черепаху, и от ужаса не в силах пошевелиться. Все в ее жизни переменилось в одночасье! Она еще не осознала случившегося в полной мере, но понимала, что возврата к привычному нет.

– Ты чего ежишься, пахарита? [1] pajarita ( исп .) – птичка. – выдернул ее из морока чей-то ласковый и добрый голос. Рита испуганно подняла голову и встретилась со взглядом темных глаз, окруженных лучиками морщинок.

– Я Рита, а не Пахарита, – поправила она пожилую женщину в синем халате. Та стояла, опираясь на черенок швабры, и улыбалась ей почти так же ласково, как мама.

– Пахарита – это птичка, – пояснила женщина и протянула девочке темную ладонь с грубой кожей, – а я – Нурия.

– Нутрия? – удивленно переспросила Рита. Разве могут звать такую приятную женщину с ласковой улыбкой и добрыми глазами, как грызуна?

– Нурия! – засмеялась женщина. – Но все меня зовут Нюрой.

Уже позже Рита узнала, что Нюра-Нурия была испанкой, вывезенной в СССР вместе с другими детьми войны. Она воспитывалась в этом же детдоме. Когда выросла, устроилась работать на текстильную фабрику, вышла замуж, родила двоих детей и не вернулась в родную Испанию из не менее родной уже России даже тогда, когда это стало возможным. Отработав на фабрике до пенсии, Нурия вернулась в родной детдом и устроилась уборщицей. Внуки подросли, а без дела она не привыкла сидеть. Да и среди шума детворы и знакомых ей порядков Нурия чувствовала себя гораздо лучше, чем в тишине своей квартиры.

Она любила говорить, что прожила счастливую жизнь, хоть и продолжала до зрелого возраста разыскивать сведения о своих родителях – Мигеле Флорес и Ане Виктории Наварро. Нашла ли – об этом Нурия замалчивала, только отворачивалась к окну или начинала с тройным усердием натирать пол. «Жаль, они никогда не увидели ни моих детей, ни моих внуков», – однажды печально сказала Нурия и больше никогда не возвращалась к этой теме.

Пожилая уборщица и стала лучом света в огромном муравейнике детского дома. Когда удавалось, Рита прибегала к Нурии. У той всегда было припасено что-нибудь для «пахариты» – то овсяное печенье, то соевый батончик. Нурия утешала после сложных дней, обнимала Риту как родную внучку… А еще пожилая испанка знала много красивых и грустных песен на родном языке. Больше всех Рите нравилась про заключенную в клетку птицу, которая чувствует себя свободной, когда поет.

– Ты тоже пой, пахарита! И когда радостно, и когда страшно, и когда злишься, и когда хочешь плакать. Пой! С пением ты свободна! – приговаривала Нурия, протирая клочком газеты вымытое до блеска окно. И Рита пела. Пела, когда слезы струились по щекам, потому что поссорилась с девчонками из-за какой-то ерунды. Пела, когда болели синяки, потому что подралась с мальчишками из-за бездомного котенка – отняла его, не дала замучить. Пела, когда кто-то в очередной раз бросал ей в спину: «У тебя мать – убийца!» Пела, когда ей опять снилась та страшная ночь, когда к ней в комнату вошла заплаканная мама в измазанном чем-то темным домашнем халате. «Тише, не вставай. И не шуми. Дядя Костя спит». Рите часто снился тот долгий взгляд мамы, который она бросила на нее, выходя из спальни. «Он больше тебя не тронет». Мама сдержала слово: противный дядя Костя, который несколько месяцев жил с ними и требовал называть его «папой», никогда больше не прикоснулся похотливыми потными ладонями к маленькой Рите.

Она пела и в тот день, когда узнала, что ее мама умерла в тюрьме от туберкулеза. Пели вместе с Нурией про освободившуюся птицу – тихо, плача и обнимаясь. Ту же песню пели они и в то утро, когда выросшая Рита прощалась с детдомом. «Пой всегда, пахарита! Я тебя еще увижу на сцене. Пригласи меня на тебя посмотреть! Я обязательно приеду», – попросила Нурия. И Рита пообещала так и сделать.

Она уехала в столицу, сбросив вместе с прежним именем старую жизнь, как змейка – ставшую тесной шкуру. Рита Масленникова умерла, а вместо нее родилась блестящая и успешная Анфиса. Но это будет потом… А поначалу все шло хуже некуда. Одному богу известно, сколько порогов ей пришлось оббить, сколько кастингов пройти, сколько унижений вытерпеть, прежде чем она встретилась с Григорием Горевым. Анфиса до сих пор и с содроганием, и со смехом вспоминала тот день. Надо же, как облажалась!

В то время она снимала комнату у сорокапятилетней Елены, убирала квартиру за кров и пропитание. Лена держала небольшой магазинчик одежды неподалеку от метро и знала о жизни много. Она и вдалбливала Анфисе темными, как черный чай, вечерами, что все в шоу-бизнесе делается либо за большие деньги, либо через постель. Денег у Анфисы не было даже на помаду. Оставалось второе, крайнее средство. К тому времени она успела дойти до такого отчаяния, что готова была на все ради исполнения мечты.

Лена сама собирала ее на встречу с Горевым: ярко накрасила собственной косметикой, одолжила туфли на шпильке, на которых привыкшая к кедам Анфиса еле ковыляла, нарядила в короткое красное платье из своего магазина и сделала начес а-ля восьмидесятые. У Лены, которая продавала турецкий и китайский ширпотреб, были свои понятия о красоте. Анфиса так и ввалилась к Гоше в кабинет – шатаясь на каблуках, улыбаясь намазюканным карминовой помадой ртом и нервно одергивая задравшееся до пятой точки платье. Гоша, повидавший на своем веку немало похожих на Анфису провинциалок, мечтающих о большой сцене и славе, лишь страдальчески поморщился. Он встал, обошел огромный стол и остановился напротив посетительницы.