Дарья Бобылёва - Ночной взгляд [litres]

Не выпуская из одной руки баллончик, а из другой тапку, Улямов медленно спустился к себе. Пора было закрыть окна и навести наконец порядок в квартире.

Ранним холодным утром свободный художник Алексей фотографировал спящий пока город с гулко гремящей под ногами крыши старого дома. Вид с крыши открывался прекрасный, хоть в доме и было всего семь этажей. Во все стороны разбегались нежно-желтые, сдержанно-зеленые и благородно-серые здания с грустными окнами, из той породы, от вида которой у городских романтиков сердце сладко закипает, как топленое масло, по старинке приготовляемое любимой бабушкой в фамильной кастрюле. Над домами ярчал персиковый рассвет, и лаконичные внутренние дворики, предназначенные исключительно для выгуливания по кругу собак и детей, постепенно светлели.

Утро было воскресное, и безлюдье дворов и извилистых улочек фотографу очень нравилось. Как будто вечно прибывающая толпа, от которой мучительно распухает город, вдруг вымерла, оставив старые дома спокойно наслаждаться заслуженным отдыхом. Поэтому Алексей немного разозлился, когда очередной кадр ему испортила неизвестно откуда возникшая на тротуаре тетка в ощипанном пальтишке и шляпке «горшком». Тетка брела по улице, медленно переступая маленькими ножками, и несла большую бесформенную сумку. Алексей отвел объектив в сторону и сделал еще несколько снимков, сосредоточившись на деревце, опрометчиво угнездившемся на чьем-то полуразрушенном балконе. Потом запоздало понял, что старомодный теткин облик очень гармонично сочетается со всеми этими домами и крышами, потому что сама она тоже как будто вынырнула из прошлого, все еще тихо бурлящего здесь, под асфальтом, фундаментами и крутобокими автомобилями. Но на прежнем месте ее фигурку он уже не нашел.

Во второй раз тетка появилась совершенно с другой стороны, из удивленно распахнутой арки дома напротив. Алексей прицелился и несколько раз сфотографировал ее. Тетка как будто позировала – стояла, опустив голову и держа в руке свою совершенно рыночную сумищу. Решив, что случайной модели уделено достаточно внимания, Алексей тут же забыл про нее и переключился на другие объекты.

Если бы Алексей читал больше книг, он, возможно, и усвоил бы откуда-нибудь сведения о здешних местах: что был тут в разные времена полный набор, и болото с огоньками и воем, где пропадали в тумане люди и рогатый скот, и храм, разрушенный вместе с легендами о вмурованных в стены монашках, и перекопанное строителями светлого будущего старорежимное кладбище, и дом для серых партийных людей, исчезавших в пасти родной организации по какой-то крайне запутанной схеме. И кости неизвестно чьи тут находили в разное время на чердаках и в подвалах, и знаменитый городской маньяк, прославившийся лет сорок назад нападениями исключительно на миниатюрных брюнеток с химзавивкой, охотился именно в этих дворах, и по сей день тут регулярно терялись то дети, то старушки. Но Алексей был из тех всесторонне легких и почему-то некрасивых мальчиков, которые читают преимущественно блоги и форумы, а потом поражают собеседников твердостью и причудливостью непонятно по каким верхам нахватанного представления о мире, истории и человечестве в целом.

Но даже если бы он и знал, что перед ним доверчиво распласталось не сердце города (а он так и хотел назвать эту серию фотографий – «Сердце города», абсолютно серьезно), а скорее многочисленные кольца его кишечника, в которых и по сей день булькает что-то нехорошее, – это знание все равно не согнало бы Алексея с крыши, потому что был он, как и положено молодому фотографу, скептик, оптимист и поклонник здоровых восточных практик.

Снимки получались один другого лучше, и Алексей уже видел восторженные комментарии под ними в своем блоге. Солнце показало из-за крыш самый краешек. Скоро из подъездов начнут вываливаться дети, бабки, собачники и прочие ранние центральные жители. Алексей навел объектив на ближайший подъезд с высокими, музейного вида дверями, чтобы запечатлеть их еще девственно замкнутыми.

На крыльце подъезда стояла все та же тетка. Было совершенно непонятно, как она так быстро перемещается, и раздосадованный Алексей даже заподозрил, что она лезет в кадр намеренно. Он увеличил назойливую тетку, чтобы разглядеть повнимательнее, и тут она подняла голову и сама посмотрела на него сквозь чувствительную воронку объектива. Алексей чуть не поскользнулся на твердом ребрышке кровельного шва, потому что лицо у тетки оказалось слишком уж… неожиданное. Больше всего оно напоминало античную трагическую маску – из того дуэта, который раньше изображали на изданиях классики. Алексей, всегда предпочитавший буквам картинки, эти маски помнил. Белая кожа, уголки рта книзу, и самое главное – глаза, в которых, как в лужицах смолы, застыла тоска, злая печаль Медузы Горгоны, удивляющейся, почему все вокруг еще не превратилось в камень. Да, именно такой эту Медузу всегда и рисовали – бледной, черноволосой, с угольками тоскующих яростных глаз, в которых нет больше ничего, ни разума, ни понимания.

И над всем этим – шляпка «горшком», как у доживающей свои дни в кокетливом безумии старушки. И под всем этим – слежавшийся воротничок пальто, на который спускались тусклые черные локоны, точь-в-точь как у тех, кого выслеживал здесь когда-то привередливый маньяк.

И эта сумка набитая, с какими-то разводами, что она в ней несет, овощи, что ли. Такие тетки – всегда добытчицы, встают пораньше, едут подальше, чтобы притащить капустки, молочка, картошечки посвежее и подешевле. Только почему у нее вместо довольной теткинской морды, на которой все кругло и пусто – лицо той Медузы, которая носила глухо рычащее, предупреждающее имя Горгона…

Не то чтобы Алексей все это прочувствовал и осмыслил, но благостное, зеркально-гладкое настроение его нарушилось, словно кто-то камень бросил, и он даже вспомнил, что в детстве боялся высоты и закатил маме истерику, выйдя в первый раз на балкон у дяди, жившего на десятом этаже. Поэтому Алексей решил, что сделает еще пару кадров, а потом слезет отсюда и первым делом, пожалуй, позавтракает, выпьет кофе, чтобы развеять это неприятное марево, явно возникшее от голода, недосыпа и полного одиночества на холодной крыше. А тетка тем временем пропала – ушла, может быть, в подъезд.

Алексей сделал пару кадров, еще пару, потом совсем увлекся, и вдобавок где-то неподалеку успокоительно зашуршал метлой невидимый дворник. И на нечто темное, мелькнувшее в поле бокового зрения, когда он оторвался на несколько мгновений от фотоаппарата, Алексей внимания уже не обратил.

Когда он снова приник к видоискателю, на него пристально смотрела тетка, стоявшая внизу, под домом. Алексей подтянул ее поближе жадным щупом объектива, разглядел сжатые в нитку губы, неподвижно тлеющие глаза, и вдруг почувствовал, как отливает от лица кровь. Тетка была красивая, невероятно красивая, и как он сразу не заметил: эта нездешняя снежная кожа, впалые щеки, затянутая пояском талия, тонкая, как у актрис, оставшихся только на кинопленке. Алексей торопливо защелкал словно примерзшим к влажным пальцам фотоаппаратом, сердясь на то, что ближе уже не получится, проклятое расстояние, вот бы еще крупнее, чтобы видно было и каждую трещинку на губах, и чуть расширенные от злой печали ноздри, и древние глаза. Все в них меркло и тонуло без единого пузырька.