Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– Он догадается! Догадается! – вопит внутренний голос. – А если догадается, то отберет Илюшу. И ты снова останешься один, слышишь!

– Не говори ему. Не рассказывай, пожалуйста, – врывается другой голос, некогда принадлежавший взрослому Илье. Маленький Илья навзрыд плачет в комнате, Лука глохнет от этого звука и сильно морщится.

– Что с тобой? – беспокойно спрашивает Радлов.

– Нет, все хорошо, – рассеянно отзывается обувщик, потом добавляет: – У меня там мгла. Кромешная мгла, щиток ведь полетел. Никак не починю, знаешь…

Петр говорит что-то еще и уходит. Петр теперь горбатый, лицом тусклый. Петру плохо.

Лука хочет догнать, посочувствовать, но вместо этого бежит в комнату успокаивать разбушевавшегося малыша.

Вечером того же дня или вечером другого дня – это не важно, ибо день всегда один, растянувшийся на осень и зиму – в комнате появляется бригадир с месторождения. Лука думает, что пустил его через входную дверь, но не помнит этого.

Бригадир садится на край койки и говорит тихо и невнятно:

– Вам скоро пришлют задание с завода.

– Какое… задание?

– Не могу сказать. Мое дело маленькое – предупредить загодя, – бригадир вздыхает да продолжает о своем: – А семья моя хорошо устроилась. Уехали в родной город. Дочке, конечно, очень тяжело. Но им там хотя бы тесть с тещей помогать будут. Уж поднимут мою девочку на ноги, ничего для нее не пожалеют. А ваш ребенок как?

– Хорошо, – отвечает Лука. Конечности у него почему-то делаются ватными, и язык еле ворочается. – Пташек моих ловит. На то они и есть, пташки, чтобы его вырастить. Правда?

Бригадир кивает и улыбается. Луке от его улыбки делается жутко, но он набирается смелости и спрашивает:

– Петя говорил, будто вы хотели сбежать. Почему?

– Да вот он тебе и расскажет, – гость указывает в сторону ребенка.

Обувщик глядит на сына пристально и наконец понимает, что с ним не так – и подбородок, как у Илюши, и голова большая округлая, и даже радужка глаз стальная, но вот зрачки… зрачки не черные, а золотисто-розовые – цвета меди.

Луку передергивает.

Младенец открывает рот. Произносит неожиданно четко:

– Я делаю могилы, – затем изрыгает из себя утробный смех и повторяет, уже по-детски, перемалывая слова в забавный лепет: – Делаю могилы, папа.

Лука тяжело сглатывает и отвечает:

– Делай, Илюша. Делай.

А голос внутри головы шепотом вклинивается в разговор:

– Он выдает себя за других, неужели ты позабыл об этом?

Обувщик чувствует, как по лицу у него текут слезы, но не осознает того, что плачет. Голос говорит дальше:

– Бедный Лука! Ты же болен. В болезни у тебя есть враги – те, чьи личины он примеряет, чтобы быть признанным. Но есть и друзья – те, кого твой угнетенный разум посылает тебе для осознания действительности. Держись друзей, Лука. Иначе грянет гром, и будет новый мор, и в каждый дом придет горе. А горе горит, горе – это гарь в душе. А от гари-то дым взмоет до небес! И из чада родится чадо, да не то, которого ты так ждешь.

И дальше разоряется голос, гремя в голове скорбной песней:

– Птицы нужны были для новой жизни. Зачем ты скармливаешь их старой?

Луку прошибает холодный пот. Бригадир глядит на него и издевательски хохочет. Младенец таращит большие медные глаза.

Разум на мгновение прорывается наружу, и Лука спрашивает пустоту:

– Я сейчас один в комнате? Верно?

Внутри стен кто-то громко дышит, но отвечать некому. Никого нет.

Снег повалил в октябре – вроде бы белый, но с явным кирпичным оттенком. Черные от осыпавшегося отвала дома укрылись плотными пуховыми шапками, а на земле сугробы просели и поплыли через каких-нибудь три дня, и вновь по всему поселку растеклась кашеобразная черно-белая слякоть.

К началу ноября заледенели ставки, чуть позже – мутное озеро. Лед на его поверхности встал шероховатый от болтавшихся на воде песчинок, неровного цвета, с сероватыми вкраплениями вроде сосудистых звездочек – от сажи, опускающейся вниз вместе с дымными облаками.

Жители встретили холода спокойно – в августе собрали картофель, невкусный и чересчур крахмалистый, но все-таки съедобный; когда удавался улов, рыбу засаливали и сохраняли; засаливали также и грибы, обильно росшие в лесу, так что прожить кое-как можно было.

Амбар разделили пополам, дальнюю часть утеплили и перевели туда всю оставшуюся скотину – чтобы кормить ее сообща. В передней части раскидали мешки с картофелем, да вот еще Радлов в октябре привез четыре центнера крупы – гречи да перловки – купил где-то в соседней области от поставщика, чтобы дешевле получилось. Ездил он два раза – внедорожник-то у него был уже старый, не хотелось перегружать.

Особенной благодарности, правда, не последовало. Мать Ирины почти сразу после того, как вернула дочери деньги, принялась распускать про Петра слухи – в основном пыталась убедить односельчан, будто бы сам Петр заводом и управляет и втайне нажил несметные богатства на бедах деревни, а значит, и в смертях прошлой зимы, и в голоде, и в сносе пустующих домов он же и виноват. Поначалу ей не верили, но вскоре пригляделись да заметили, что с завода никто, кроме Радлова, не выходит. Некоторые, конечно, спорили, что в одиночку управлять всеми машинами, необходимыми для производства меди, невозможно, но таких было до крайности мало – всего-то, кажется, человек пять, среди которых на удивление Инна Колотова и Лука. Да кто бы стал к ним прислушиваться! Одна родственница и наверняка от зятя помощь получает. Второй вообще сумасшедшим признан и до сих пор вроде как не в себе, на улицу выходит за тем только, чтобы картошки взять из общего амбара и у старого грачевника перьев насобирать, а как выйдет, всегда озирается, от любого звука вскрикивает – ну точно, не в себе.

Гораздо хуже начали относиться к Радлову, когда он вступил в должность на месторождении, ибо ему приходилось много общаться с рабочими, а рабочие – люди чужие, живут обособленно, веры им нет. И тем, кто с ними якшается, веры нет.

Не было на свете деда Матвея, и особо рьяно за Петра никто не заступался. А, с другой стороны, сгинул и Шалый, и на Петра никто не нападал. Даже говорили с ним вежливо, опасаясь, как бы не натравил своих рабочих. Косились только и за спиной обсуждали, но это, в общем, ничего.

За прошедшую осень Радлов похудел еще сильнее, хотя окружающие не особо-то замечали изменения. Для них это было все равно что сравнивать между собой двух слонов, африканского и индийского: первый, конечно, гораздо крупнее, и тем не менее оба они огромны.

Однако с необъятным туловищем уставшего человека происходили и другие изменения, подчас пугающие. Мощный слой подкожного сала как будто растекся внутри, отчего на животе появились неровные впадинки, рытвины и плотные комки, похожие чем-то на камни – они хорошо прощупывались между складок.