Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– Послушай, Тома. Ты… знаешь, ты у Луки спроси лучше. Вон он, у поваленной трубы ходит, – старик махнул рукой куда-то вдаль.

Женщина проследила за его движением, отыскала глазами долговязую ссутулившуюся фигуру, оторвавшуюся от толпы, и ринулась в ту сторону.

– Лука! – позвала она на бегу. – Что с Петей? Где он?

Обувщик посмотрел на нее с убийственной жалостью, жутко заулыбался, так что лицо его разъехалось по сторонам от этой улыбки, и дрожащей рукой протянул конверт.

Тома остервенело разорвала бумагу, вытащила письмо, прочитала: « Тамара! Я тебя всегда любил. И дочь нашу любил…» , – а дальше читать не смогла. Из глаз хлынули слезы, буквы заплясали и скрылись во влажной мути.

Женщина судорожно раскрыла рот, губы ее затряслись, вся она как-то дернулась и вдруг рухнула на колени. Почти сразу вскочила, накинулась на Луку с криками:

– Ты знал! Ты знал! Почему ты его не остановил?

Била Луку по грудине и по расколотому улыбкой лицу и плакала навзрыд. Потом ноги у нее опять подкосились.

Подоспела Инна, бросила на обувщика злобный взгляд, обхватила дочь за плечи, попыталась ее увести, но та от истерики отяжелела да не могла подняться – стояла на коленях и истошно выла. Письмецо со смятым конвертом валялось в золе и грязи.

В этот момент со стороны бараков послышались приглушенные возгласы:

– Горим!

После к ним примешался женский визг.

– Да что ж опять происходит? – воскликнул кто-то из местных.

В ответ в небо повалили темные, тяжелые клубы дыма. Запахло горелым деревом, и в толпе у завода закричали:

– Да ведь в рабочем поселке пожар!

Матвеевский сосед, в недоумении шатавшийся у обломков ограждения в куртке поверх грязной домашней рубахи, выругался и возмутился:

– Тьфу ты! Ну всё не слава Богу!

Учинив пожар в радловском особняке, Шалый прибежал в свое нынешнее обиталище и со словами:

– Ну че, б…., помянем! – принялся очень быстро напиваться, вливая в себя рюмки одну за другой. Скорей всего, он говорил про рябого, но Ленкин муж подумал иначе и боязливо спросил:

– Порешил, что ли?

– Радлова-то? А как же! Бросил ему бутылку с порохом и солярой – пусть жрет! Ох, как там полыхнуло всё! Того и гляди, жареной свининой запахнет, – Бориска громко и мерзко расхохотался, радуясь такому сравнению.

Двое других сотоварищей сидели по углам молча да переглядывались, не зная, стоит ли еще здесь оставаться. Лена спала в соседней комнате.

Шалый достал из-под стола еще водки, расставил три немытых рюмки, разлил и прохрипел невнятно:

– Че хмурые? Айда победу праздновать!

– Ты погоди, – мрачно отозвался один из сотоварищей, крупный мужчина лет шестидесяти. – В прошлый раз отпраздновали уже. Проверить бы для начала надо.

– Так сходи и проверь! – приказал Шалый, с силой выдавливая из себя слова и разбрызгивая вокруг слюну, смешанную со спиртным.

Мужчина, ни слова не говоря, вышел. Дверь громко хлопнула, из соседней комнаты донесся стон Лены, но сама она так и не появилась.

– Вы-то сядете хоть? – обратился Борис к оставшимся. – Вместе веселей, а?

Второй сотоварищ, щуплый человечек с реденькими волосами и залысинами по обе стороны лба, осторожно выдвинул табурет, спрятанный под столом, сел и выпил.

Ленкин муж остался в стороне.

– Брезгуешь, падаль? – Бориска приподнялся, но полностью встать на ноги не смог и грузно опустился обратно на свое место. Его страшно штормило.

– Нельзя так, – едва слышно ответил хозяин дома. Весь сжался, опасаясь нападения, однако продолжил: – Нельзя. Я не верю, что Петр мог завод поставить против нас. А уж выселить точно не мог. У него же всё для своих! А мы – свои. Несмотря на все недомолвки и ссоры – свои. А ты… ох, и зачем я с тобой связался только. Ясно же было, что мудак.

– Сел, б…., и выпил! – крикнул Шалый. Из сказанного в свой адрес он ни слова не разобрал, потому не шибко обозлился.

Ленкин муж помялся немного, но в итоге все равно опрокинул пару рюмок.

Через полчаса вернулся пожилой мужчина, уходивший проверить пожарище, и с порога заявил:

– Живой он!

– Че ты несешь?! – Борис от загоревшейся внутри ненависти тут же протрезвел.

– Я говорю, живой. Народу там собралось – тьма! Со всеми что-то общается, все помощь предлагают, – мужчина выдержал паузу и разочарованно добавил: – Выходит, обосрался ты опять, Бориска. И с заводом не получилось, и теперь. Ну тебя нахер, правду люди говорили – лучше к переселению готовиться.

Он отворил дверь, запустив внутрь ночной холод, и собирался уже уходить, но Шалый остановил его:

– Погодь! Можно и еще кое-чего сделать, чтоб не съезжать.

– Чего же?

– Бараки рабочих спалить.

– Совсем умом поехал?! Дети же там есть.

– Нееее, – развязно растянул Борис и поехал куда-то в сторону, но вовремя ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Мы их только спугнем. Они ж повыскакивают все разом, двери-то в бараках огроменные!

Мужчина поразмыслил немного и присоединился к остальным. Пить он не стал – всем, кроме Шалого, пить надоело.

До утра просидели молча, повесив головы от груза тяжких дум. В пять тридцать выдвинулись в сторону западной расщелины. Шли хмурые, шли медленно – как на похороны. Канистру с горючим топливом тащил забитый хозяин дома.

У рабочего поселка их отвлек ошивающийся поодаль мужичонка навеселе, которого все сослуживцы именовали не иначе, как Палыч. Палыч ходил по улице, шатаясь, да горланил песню. С надломом, с чрезмерным трагизмом затягивал, коверкая мотив и постоянно сбиваясь:

Тут мужичонка в сердцах сплюнул, поскольку явно напутал слова, зарядил по новой:

но тут же прервался, ведь и на этот раз напутал слова.

– Во дурак пьяный! – сказал Шалый и рассмеялся, не замечая в своем высказывании никакого противоречия.

В тот самый момент из заводских труб с неистовым ревом вырвалось три огненных столпа. И загремело, и зашаталось ненавистное здание, в агонии изрыгая из своего нутра пламя и дым – теперь уже дым от сработавшей взрывчатки. Со звоном вылетели стекла, стену порвало пополам, а трубы стали по очереди крениться и падать. Первая завалилась быстро, разбившись на несколько полых цилиндров с изрезанными краями, вторая пошла чуть медленнее, упала на землю мягче и потому раскололась лишь надвое. Третья осталась стоять перекошенной.

Осколки, щебень и пыль шрапнелью полетели во все стороны, изрешетили канистру, поранили лицо одному из поджигателей.

Когда все улеглось, Ленкин муж радостно завопил:

– Хана заводу! Не нужно никого жечь!

Остальные начали поддакивать, но Шалый внезапно рассвирепел. Природная ярость, копившаяся в нем годами, воспылала пожаром похлеще, чем внутри развалившегося завода, и он зашипел – по-змеиному, потому что ярость давила на горло и мешала говорить: