Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– Нет-нет, Илюша, ты чего! Ты мне нужен. Да и не безумный ты вовсе, у тебя же только с памятью беда! А это у многих случается. И речь у тебя уже ясная. Ножки только подлечим тебе. Потом махнем на всё да в Город поедем. Да? Ты у меня еще невесту себе найдешь. Там жить станете… внуки пойдут… хорошо ведь?

– Неужели ты в это правда веришь? – спрашивает Илья с какой-то злобой в голосе и отворачивается.

Отец прикасается к его сутулой спине, но, не находя отклика, выходит за дверь.

– Сам-то не боишься участи старика? – спрашивает привычный голос, поселившийся внутри головы. – Ты слышишь то, чего другие не слышат. Видишь то, чего другие не видят. Получается, и ты безумен. Так не боишься остаться в полном одиночестве?

«У меня есть сын», – мысленно отвечает Лука. Голос как-то странно хмыкает и замолкает.

После обеда Лука навещает Радлова. Тот сразу соглашается с утра съездить в больницу, но разговор у них не особо ладится – оба торопятся по своим делам.

Вернувшись домой, обувщик набирает воды в большой глиняный кувшин и идет обмывать Илью, раз тот не может подняться. Смачивает тряпку, проводит ей по липкому лбу, вытирает грязь с шеи.

– Давай я сам? – предлагает юноша.

Отец его не слушает и продолжает. Ему мерещатся птицы – черное вороньё снует по комнате, прячась по углам или забиваясь под потолок, – но он притворяется, что не видит ничего странного, чтобы не напугать сына.

– Папа…

– Да? Что случилось?

– У тебя глаза так странно блестят.

– Это все от усталости, – по привычке врет Лука, отжимая тряпку в пустую бадью. Серые от грязи капли стекают по его руке и щекочут пальцы. Лука почему-то думает, что это важно, концентрирует все свое внимание на влаге и том холоде, который от нее исходит. Как будто вода, расплескиваясь по дну бадьи, загадала ему загадку, а он не только не может найти ответ, но даже и условий толком не расслышал.

– Слушай, ну голову-то я сам помою, – весело говорит Илья, отбирает кувшин и ставит его на прикроватную тумбочку.

– Я сверху полью, удобнее ведь. Ты привстань и наклонись.

Юноша приподнимается на руках, делает рывок к краю койки. Тут кувшин вдруг падает на пол и разбивается с глухим звуком. Луке чудится, будто это птица спорхнула с потолка и задела посудину крылом. Но Лука знает, что никаких птиц нет, потому думает, что горшок задел он сам, и произносит, желая оправдаться:

– Неуклюжий я стал, прости. Посуда к счастью бьется!

– Ой ли ? – издевательским тоном вопрошает надоедливый голос в голове. Лука его игнорирует.

Закончив с мытьем и собрав все осколки, обувщик уходит в мастерскую. Принимается за сапоги Матвея, но работа не идет – то игла выпадет, то новый шов разъедется, а то и вовсе в палец себя уколет. Тогда он бросает штопать, усаживается у окна и наблюдает, как на селение опускается ночь – откуда-то сверху неспешно сходит темная материя, обращает разводы перистых облаков в свинцовую лепнину и поедает солнце. Там, где пасть мглы касается светила, горит кровавая полоса.

Вечером, уже затемно, неожиданно приходит Радлов. Лука встречает его радостно, но просит быть потише, чтобы не разбудить сына.

– Хорошо, буду потише, – соглашается Петр. – Я чего пришел. Ты к нам зачем приходил сегодня?

– Как зачем? Мы же договорились на утро.

– О чем договорились?

– Что ты нас с Илюшей в Город отвезешь, – отвечает Лука уверенно, но уверенность его почти сразу рассеивается, и он добавляет с заискивающей интонацией: – Или… нет?

– Ты здоров ли? – Радлов повышает голос. – Ты пришел, пошатался зачем-то около моего дома, напугал Тому и убежал. Она мне так рассказала. Меня-то не было, я Матвея на рынок возил.

Лука в ужасе отступает на шаг назад. В голове у него все путается, мысли скачут резво и беспорядочно – настолько, что ни одну из них не удается вырвать из хаоса. И все сознание опрокидывается, начинает тонуть в болоте из каких-то невнятных образов – тут тебе и несчастные дети, которых обувщик так и не смог признать мертвыми, и разбившийся кувшин, и отвратительные птицы, клацающие раззявленными клювами.

– Господи! – восклицает Радлов. – А запах-то так и не выветрился, как вы тут живете вообще.

Затем, видя, что Лука продолжает пятиться назад, он кричит:

– Илья, выйди, пожалуйста! Отцу плохо.

Но никто не выходит. Радлов направляется в его комнату, несмотря на слабые протесты хозяина дома, заваливается внутрь всей своей огромной тушей, едва не сломав дверной косяк, и застывает неподвижной глыбой. Плечи его скорбно опускаются, он издает протяжный вздох и тихо произносит:

– Ты же мог предупредить.

– О чем? – боязливо спрашивает Лука, стоя за спиной гостя, но тот вопроса не слышит.

– Это от гриппа, да? Получается, в ту же ночь и случилось, – Петр тяжело подбирает слова, потому говорит неспешно и все время запинается: – А я ведь был у тебя на следующее утро. А ты мне… соврал. И запах такой характерный, ни с чем не спутаешь, а я, дурак, не догадался. Ты прости, Лука.

Но Лука молчит, хлипкой тенью прячась позади Радлова, и тот продолжает сыпать вопросами, желая заполнить пустоту, хотя нутром уже понимает, что что-то в поведении собеседника не так:

– Ты, видимо, приходил, чтоб я помог с похоронами? Церемония в Городе назначена, да?

Обувщик сохраняет безмолвие. Губы его, исковерканные вымученной улыбкой, трясутся.

– Лука! – зовет Радлов, оборачиваясь. – Скажи мне что-нибудь…

– Я просто… я не знаю, о чем ты.

Наконец Радлов осознает, что у друга от горя помутился разум, и мягко произносит:

– Там… Илья лежит. Ты же знаешь? Знаешь, верно?

Лука протискивается в комнату, смотрит на улыбающегося сына, делает шаг в его сторону и говорит жалобным, срывающимся голосом:

– Илюша… тут Петр какую-то чушь несет…

– Папа, – грустно отзывается юноша. – Неужели ты все еще не веришь в очевидное?

Подобно ночи, пожирающей солнце, с потолка начинает опускаться реальность, пожирающая видения. Вороны, снующие туда-сюда, бледнеют, глаза их гаснут, а с крыльев осыпаются перья и прах.

Лука стоит, будто врытый в пол, и упорно избегает глазами койки, а в голове его вдруг проносится то, что на самом деле сказал Илья: «Какая птица? Тебе мерещится наш разговор. Ни к чему не приведет поездка ко врачу. Это бессмыслица какая-то».

Вороньё пропадает, не оставив и следа. Лука блуждает по стенам невидящим взором и вспоминает дальше: «Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь мертвый». И последние слова, которые обувщик сказал сам себе, вложив их в уста призрака: «Старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным».

Мгла несуществующих образов рассеивается.

Лука наконец увидел … и бросился к телу своего сына с воплем безумия и горя.