Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– Значит, там доска вогнулась. Скорей всего и запах оттуда идет. Ты почему сразу не сказал, Илюша? Ты ведь знаешь, я стараюсь тебя не беспокоить лишний раз, но если где-то неудобно или сломалось чего – говори. С постели-то сможешь встать?

Юноша опускает костлявые ноги, пытается приподняться и разогнуть занемевшие от долгого лежания колени, но тут же теряет равновесие и заваливается набок.

– Прости, папа, – говорит он. – Слабость уж очень сильная.

– Видно, совсем тебя грипп подкосил. Тогда и действительно без бани обойдемся, а то упадешь еще да угоришь, чего доброго. Тебе сейчас расходиться главное.

Лука немного отодвигает кровать в сторону вместе с полулежащим на ней сыном, с кряхтением опускается на колени, находит продавленную доску и отрывает ее от бруса – утеплитель внизу мокрый и зеленый, и воняет застоявшейся тухлятиной настолько сильно, что у всех в комнате даже слезы на глазах проступают. Лука оборачивает ладонь тряпкой, просовывает вглубь получившейся дыры, влезает во что-то склизкое и вдруг понимает, что это остатки пищи – мешанина из похлебки, каши, пропавшего мяса и еще черт знает чего. Он отклоняется, с отвращением сбрасывает с руки промокшую тряпку, внимательно всматривается в недоумевающее лицо Ильи и тихо, вкрадчивым голосом спрашивает:

– Сколько дней ты ничего не ешь?

– Что? – Илья растерянно озирается. – Нет, я ел все, что ты мне приносил.

– Послушай меня. Ты всю еду сливал за койку, глупо отпираться, – от негодования у Луки дергается уголок рта, а нездоровая улыбка расплывается по впалым щекам каким-то рваным разрывом. – Мне просто интересно – зачем? Что, еде место за кроватью? Все селение голодает! – тут он срывается на крик, но сразу одергивает себя и повторяет шепотом: – Все селение голодает. А ты берешь суп и сливаешь его на пол. Объясни мне, пожалуйста – для чего?

– Я не знаю, я… не помню, – говорит Илья, запинаясь. Затем приподнимается на руках, садится и неожиданно уверенно добавляет: – Это не я.

– А кто, скажи на милость?

– Не знаю. Но не я.

Лука со злости отмахивается, вновь оборачивает руки тряпкой и начинает выгребать утеплитель, пропитанный остатками пищи – его воротит, тошнота становится явной и усиливается с каждой секундой, но он стискивает зубы и подавляет ее потуги частым дыханием. Из дыры в полу веет земляным холодом. Холод Лука ощущает кончиками пальцев сквозь сырую ткань, это почему-то вызывает безотчетный страх.

– Папа! – зовет Илья, но больше ничего не произносит.

– Да?

– Ты прости. Я правда не помню.

– Это ты прости. Я, наверное, виноват перед тобой. Наговорил лишнего.

– Ничего, стерплю, – Илья примирительно улыбается и опрокидывается на спину.

Обувщик тем временем вымывает гниль и грязь, ставит доску на место и немного приоткрывает окно, чтобы изгнать отвратительный запах окончательно. На стекле, как и в мастерской, размазано что-то черное.

На следующий день Лука наконец решился дойти до завода. Погода выдалась ветреная, в воздухе то и дело пролетали какие-то крошки цвета сажи. Под ногами хлюпала бурая слякоть, несмотря на температуру ниже нуля; только на поверхности озера лед оставался целым, хотя и там верхний слой превратился в месиво.

Почти сразу местного обувщика приметил дед Матвей, который шел чуть позади. Он ускорил шаг и громко крикнул:

– Лука!

Лука остановился, дожидаясь, пока хромой старик не нагонит его.

– А я смотрю, по спине вроде ты! – весело сказал Матвей. – Хотел до Радлова дойти, договориться, чтоб на рынок отвез, а на обратной дороге к тебе заглянуть. Слушай, ты сапоги мои ужо починил?

– Не успел, извини, – ответил Лука и скосил глаза в сторону, вспомнив, что именно на матвеевские сапоги уселся накануне ночью.

– Ну, не к спеху. Но к весне надо, весной-то грязи поболе станет, – дед подвигал беззубой нижней челюстью, как бы вправляя ее на место. – Вы сами-то как? Не голодаете?

– Нет, нам Петр помогает, чем может. Недавно перловки принес и денег немного. Только я пока до Вешненского не добрался, не купил ничего. Но пару дней еще протянем на том, что есть.

– Петр-то, можно сказать, целую зиму всех кормил. А ты куда идешь?

– На завод.

– Так вроде по пути, чего на месте стоять, – старик похлопал Луку по плечу, и вместе они неспешным шагом направились к озеру. – На завод-то деревенских не пускают, тебе, может, не рассказывал никто.

– Я так, территорию осмотрю.

– Дело хозяйское. Ворота-то открыты у них, а вход всегда заперт. И такой, знаешь, шум изнутри жуткий доносится! Сердце в пятки уходит, ага! Ты будь осторожнее, а то прошлой ночью один из отвалов осыпался, вон, пыль от него теперь по всей деревне. У меня окна чернющие стоят, – дед Матвей недовольно хмыкнул. – Вчера-то многие ходили посмотреть, ты не был?

– Нет. Пыль и у меня на окнах скопилась, да я как-то значения не придал.

– Там теперь россыпь до самых бараков, на пепелище походит.

– А почему осыпался? Говорят что-нибудь?

– Да кто ж его знает! Вроде как они основание какой-то пустой породой укрепили, а ее от слякоти размыло напрочь. А чего слякоть зимой – непонятно.

– Радлов говорит, химическая весна.

– Чегой такое?

– Химикаты из заводских труб снег разжижают. Уж не знаю, как именно это происходит, не вдавался в подробности.

– Да, наделали делов, – печально протянул старик, потом ухватил за хвост предыдущую свою мысль, встрепенулся и продолжил о другом: – Так вот, значит, Радлов. Он ведь всю зиму помогал. Только характер у него шибко тяжелый, ага. На него теперь многие зло держат – делился, мол, неохотно, ходить приходилось, как на поклон. Главное ведь, что делился, никому с голоду помереть не дал, а они одно свое – барские, мол, замашки у него.

– Люди часто неблагодарны, – заметил Лука, чуть скривив свою ухмылочку.

– Да люди-то у нас хорошие. Только не привыкшие, чтоб сразу столько горя, вот и бесятся. Не знают, на кого злобу излить. Но за Петра, конечно, обидно.

– Ему, я думаю, все равно. Да и привычку искать виноватых из народа не вытравишь. За пару лет все забудется и станет, как раньше. Перетерпеть просто нужно, переждать.

– Философ ты, Лука, – Матвей хитро подмигнул, но потом вновь сделался печальным и заговорил уныло, даже с каким-то оттенком обреченности в голосе: – Не думаю я, что станет, как прежде. Вот когда мы с тобой Петьку-то хоронили, который ума лишился, у меня мысль появилась… неприятная такая… что теперь только хуже будет. У нас с неба дым валит, люди от гриппа мрут. Ты-то сам здоров, кстати? А то с глазами у тебя что-то… какие-то они… – старик осекся, не найдя подходящего слова.

– Здоров, спасибо. Это от усталости.

– Ага. Ты смотри, грипп нынче очень опасный. Слухи были, будто даже Шалого свалил. Он, я слышал, третий день в бреду валяется. Хоть бы его бог прибрал, прости мою душу грешную.