Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

И действительно, вся земля под бывшей грачиной рощей усеяна перьями, опавшими с несчастных птиц. Там же, под выцветшим на солнце перьевым покрывалом, лежит множество полуистлевших птичьих скелетов.

Луку передергивает от омерзения. Он быстро проходит мимо деревьев и направляется к ржавому локомотиву.

Глазные яблоки набухают, наливаются соком и жадно цепляются за каждую черточку. Цепляются за ощерившиеся ветки мертвых деревьев, фиксируют кусок неба, исполосованный их кривыми линиями, впитывают эту картину и от насыщения некоторое время держат ее перед собой, и когда Лука поворачивает голову – перед его воспаленным взором все еще стоит отражение изрезанного куска неба. Оно рассеивается неспешно, уступая место другим образам, но и эти другие задерживаются на сетчатке, и потому Лука как бы опрокидывается во времени: постоянно видит недалекое прошлое, канувшее в летах секунду назад – дышит им, питается им. Жив им.

Под ногами что-то хлюпает. Обувщик склоняется вниз, ждет, когда исчезнет прилипший к глазам пейзаж из рыжего дорожного полотна и темно-синей ночи над ним, и понимает, что наступил в глубокую грязную лужу. Влага просачивается внутрь обуви – Лука видит, как жидкая грязь заливается через края ботинок, но не ощущает этого.

Мутные круги расходятся по воде. Красной лентой вслед за этой рябью расплывается какой-то отблеск. Но откуда идет свет – неясно, ведь повсюду стелется туман, и нет ни луны, ни крапинок звезд.

Вода – кровь земли. И если где-то расплылась лужа – под ней непременно обнаружится рана. Лука почему-то испытывает непреодолимое желание эту рану отыскать, нащупать и разворотить до основания – он не знает, зачем, но потребность настолько велика, словно от ее утоления зависит чья-то жизнь. Его собственная или, быть может, сына. Хотя… у умерших нет никакой жизни. Умершие ни от чего не зависят.

Обувщик садится у края лужи, запускает руки в холодную воду, трогает склизкую поверхность дна, протыкает ее ногтями и принимается выгребать размокшую глину наружу – серыми комьями, в цвет лица, скрывающегося за заводским дымом. Глина липнет к коже, как тесто. Суставы деревенеют от холода. Но Лука судорожно продолжает рыть, тревожа спящих после зимы подземных насекомых, уничтожая ненароком хрупкие личинки и куколки и смешивая их останки с грязью.

Вскоре он упирается в металлическую трубу. Сложенными вместе ладонями вычерпывает остатки размокшей почвы и заглядывает в получившуюся яму. Труба расколота вдоль – совсем немного, но все равно можно рассмотреть, как по ее телу течет горячая венозная вода. Из ямы валит пар. Спасаясь от него, Лука резко отстраняется назад и закрывает лицо руками. Мир погружается в звенящую темноту, а кожу на лице и пальцах невыносимо жжет.

Где-то поблизости нарастает свистящий рык. Возникает из небытия, заглушает звон в ушах, пронзает сонное туловище ночи и заливает все окружающее пространство надрывной, вибрирующей волной.

Гудок паровоза. Невозможный здесь, на границе леса, и оттого подобный раскатистому грому.

Гудок паровоза.

Лука отдергивает руки и видит, как мимо него по ржавому дорожному полотну плывет старый локомотив. Лобовой прожектор сияет ярким красным пламенем – именно от него были отблески в луже. Сам локомотив ничуть не изменился – корпус его изъеден коррозией, труба заваливается набок, колеса разъезжаются в стороны. Вот только из покореженной трубы и изо всех дыр парового котла валит густой дым, а поломанные колеса со скрипом крутятся и дают ход всей разваливающейся конструкции. По периметру площадки, на которой установлен ржавый котел, висят какие-то тряпичные мешки.

Лука делает несколько шагов в сторону лениво ползущего паровоза и с ужасом осознает, что это и не мешки вовсе, а трупы – подвешены за растянутые шеи к перилам, болтаются в такт движению и почему-то ухмыляются, подобно живым. От этих оскалов и провалившихся глаз, затянутых белой мутью, Луке становится не по себе. Желудок сжимается тугим узлом, в горле и во всем организме пульсируют потуги к тошноте, но рвоты нет – нечем.

Локомотив с неприятными пассажирами устремляется к западной расщелине. Обувщик бежит за ним, стараясь не отставать. Туман и ветер хлещут его по лицу, а в голове раскручивается какая-то шестеренка, и все вокруг плывет и покачивается.

Паровоз, издав повторный гудок, останавливается у глыбы завода. Мертвецы, все как один, снимают со своих шей петлицы, орудуя костлявыми ручищами, потом спрыгивают наземь, выстраиваются шеренгой и шагают к зданию. При их приближении заводской гул затухает.

Двери открываются, и вся шеренга кучей нетленного праха заваливается внутрь. Лука спешит следом, желая разузнать, что же там происходит, вскакивает на крыльцо, но крайний покойник грубо его отталкивает. Затем раскрывает свой расхристанный рот и, вращая высохшими глазами, шипящим голосом произносит:

– Тебе нельзя, дядя. Предупреждали ведь.

Мертвец издает неприятное горловое бульканье, словно у него нутро гниет и испарения невольно вырываются наружу, усмехается и закрывает за собой двери.

Лука остается в окружении скучных рыжих будок. Под кожу ему пробирается предрассветный холод. На западе уже занимается заря, алая с синюшными пятнами ночи по краям. Окружающая мгла по крупицам собирается в черный сгусток, пылью ложится на влажную поверхность глаз, просачивается сквозь бездну зрачков внутрь воспаленного мозга и там находит убежище от пагубного солнца.

Начинается новый день – первый, сотый или тысячный после похорон.

– …видит то, чего нет, – дед Матвей тяжело вздохнул, посмотрел на тусклую фотографию Ильи и отвернулся от могилы. – Я к нему и не захожу теперь.

– Так что же, Лука совсем один? – спросила Ирина с беспокойством. – Ему ведь помощь нужна, уход какой-нибудь.

– Его Радлов навещает. Вроде как еду носит и следит за здоровьем. Чтобы совсем-то истощения не было, – старик помялся немного, почавкал пустым ртом, как бы собираясь с мыслями. – Он вот рассказывал, что Лука с кем-то воображаемым общается да в окошко все глядит – чего высматривает, непонятно. А если кто живой придет, настоящий – никого не замечает, ага! Не знаю даже, ест ли, спит ли… ну раз Петр ходит, значит, наверное, ест все-таки. Без еды-то как жить.

– Врача бы ему, – робко заметила Ира, отошла от надгробия и развернулась, чтобы уходить.

Дед Матвей последовал за спутницей.

– Жалко, – пояснил он, поравнявшись. – Запрут в больнице, а там у людей счастье разве? Потому и без врача. Оно, знаешь, на людей-то если посмотреть, которые умом тронулись – так аж сердце кровью обливается. И что, наш Лука будет сиднем сидеть в какой-нибудь замызганной палате под уколами и слюни пускать? Не дело это. Да он, может, оклемается еще, – старик прокашлялся, посмотрел себе под ноги, с сожалением отметил, что валенки его, не предназначенные для слякоти, понемногу размокают и приходят в негодность, и сказал: – Вообще как ведь в жизни бывает! По молодости-то они оба в Тамару Колотову влюблены были. Хотя сейчас она Радлова, конечно. Так она пока с Лукой встречалась, Лука шибко к Лизавете прикипел – своих-то детей не было у него еще. Тома, конечно, у нас баба практичная, выбрала мужика более состоятельного. Петра то бишь. Так ведь Петр как хорошо себя повел тогда! Луку понял, принял, разрешил с падчерицей водиться. Конечно, он ужо раз прикипел, и ребенок к нему тянулся, так чего разлучать? Только не каждый бы так смог. Да и Лука обиду не затаил ни на кого. А потом они такие друзья хорошие стали! – Матвей присвистнул, как бы демонстрируя, насколько это удивительно. – А ведь разные совсем, ага. Лука – он, знаешь, готов для всех людей… для всех… – старик не сумел подобрать слов и неуклюже подытожил: – В смысле, на благо. Петр не такой, у него всегда все рассчитано, всегда все для своих…