Олег Чувакин - Мёртвый хватает живого

Костя закричал, чувствуя, как тело его приподнимается на земле, закричал, уже не слыша ничего в мире, кроме собственного крика, а за криком не слыша и выстрелов. Он ткнул ствол пистолета куда-то в худое тело, в куртку-«аляску», и дважды надавил на спусковой крючок.

Худого человека с белым лицом и белыми руками отбросило к дереву на тротуаре. Мальцев видел, как белолицый ударился головой. И слышал стук головы о ствол. Мир понемногу проявлялся. Константин слышал чьи-то вскрики неподалёку, отрывистую короткую команду (Кулёмыч) и три гулких хлопка, очень похожих на «макаровские». Значит, не один он обороняет тут Родину. Значит, он всё правильно делает, он не одинокий вооружённый сумасшедший из милиции, а боец общего героического фронта, и ему надо продолжать борьбу с белыми кавказцами, совсем не похожими на кавказцев — и на террористов с автоматами и взрывчаткой не похожими тоже.

Шофёр «Жигулей», возникший подле Кости, тоже был худой, и лицо его тоже было белое.

— Вот напасть белая!.. Из какого дурдома? Эй, скажи что-нибудь… Ты, гнида!.. — Константин говорил сквозь зубы: искусанная рука болела и горела; он не решался глянуть на неё. Мальцев скрывал от всех, что боялся вида крови. Как-то в школе, сдавая в медпункте кровь из пальца, он потерял сознание, и медичка дала ему понюхать нашатыря. В армии, в медицине и в милиции нельзя бояться крови. Пусть ты и с «палкой полосатой».

А что — с «палкой»?! Рядом хлопнули ещё два выстрела. Кулёмыч отстреливался. Из «Вольво» вылезло целых пятеро, все белые, и двое из них лежали неподвижно, а трое наседали на старлея. И лежал на снегу дружище-капралище Поволяйкин. Лежал в такой позе, в какой лежат только мёртвые.

Константин вскочил. Рука его горела так, будто к ней привязали раскалённую сковороду. Голова кружилась. «А у меня кровь течёт… сильно».

— Вам хана, белолицые гады! А тебе, дылда, хана первому!..

Белолицый водила хотел было куснуть его за горло, но Костя вставил ему пистолет между зубами, отвернулся и выстрелил.

Что-то холодное, мокрое облепило его щёку. Он отдёрнулся, как от прикосновенья чужой неласковой руки. Но ничьей руки не было, а была чужая кровь, он смазал её перчаткой, кровь попала и на руку. Кровь, цветом напоминавшая свекольный сок, какой пила его мама, говорившая, что со стулом у неё всегда был и будет полный порядок.

«Не такая кровь, как у меня», — подумал Костя и увидел небо. Оно кружилось низко, над самыми его глазами, и наклонялось, под разными углами, словно было стеклянной плоскостью. Это было серое, уже зимнее небо с тусклым, размытым белёсым солнечным диском. Костя лежал. С неба в Костины глаза сыпался снег. «Где моя шапка?…» Костя понял, что вот-вот потеряет сознание — от вида крови. Левая рука онемела до самого плеча. Онемение пробралось и в грудь, к сердцу. Это было приятное онемение, с бегущими крупными мурашками по коже и тоже и под кожей, где-то в сухожилиях, в жилах; глубокое, какое-то новокаиновое онемение, убирающее из руки боль, убирающее само понятие боли и воспоминание о ней.

— Женюсь на Кате. Поступлю заочно в институт ЭмВэДэ, — пробормотал Костя. — Закончу. Получу лейтенантские погоны. Деньжат поднакоплю, куплю капитанскую или майорскую должность. Ещё поднакоплю. Куплю подполковничью. Не годится отцу семейства ходить в капралах. И сын никогда не спросит, почему у мамки есть высшее образование, а у папки — нет. Будто папка глуп. А папка не глуп. Это хорошо. Всё хорошо. Никто не глуп. А теперь мне ещё лучше. Всем хорошо, все хорошие.

Он услышал, как кто-то скрипнул по снегу подошвами. Это был первый белолицый, пассажир «Жигулей», поднявшийся у дерева и направившийся к Косте. Он приволакивал простреленную ногу, но всё же ступал на неё, — и нисколько, казалось, не волновался о лёгком, пробитом двумя пулями. «Молодец! — подумал Костя. — А вот я поступил нехорошо: выстрелил в него. Больше я так не буду».

— Вы тоже хороший, — сказал Костя. — Если все люди любят друг друга, то нет ни споров, ни конфликтов. И милиция не нужна. И законы. Это так просто, а я и не догадывался. И боли нет. Давайте-ка поближе, вот так. Устраивайтесь поудобнее. Я вас люблю. И простите меня, пожалуйста. Я больше не буду…

Пассажир «Жигулей» улёгся на младшего сержанта Мальцева, рванул зубами его кадык и стал быстро есть горло; потом, выжрав горло и облившись кровью, стал хватать зубами милицейский бушлат, отвлекаясь и выплёвывая клочья синтепона; потом стал разрывать бушлат там, где были пуговицы, стаскивать с тела бушлат и впиваться зубами в обнажившуюся грудь.

Внезапно он бросил пожирать милицейское тело.

Минут пятнадцать у военкомата ничего особенного не происходило.

За это время я успел послушать радио, посмотреть телевизор, проверить местные сайты в Интернете (отвлекаясь на поглядыванье в окуляры «Минокса»: подполковник пощупал пульс у человека в пальто — тот, похоже, не дышал, — достал телефон и начал звонить, потом подозвал майора, посовещался с ним, потом снова звонил по сотовому, помахивая «ПээМом»).

По радио и телевизору — ничего. Музыкальный центр я настроил на местную волну, но в колонках полоскалась одна дешёвая музычка. (Всё-то у нас дешёвое, временное . И выражение появилось: «китайская экономика»). Телефоны эМЧеэС, милиции и «скорой» по-прежнему заняты: «Ждите ответа… Ждите ответа…» Без телефона и телевизора городской человек — пустое место. Ничего не знает, ничего не умеет, ничего не хочет. Вечером надо будет зайти к Снежной, если раньше ничего не выяснится. С нашими «властями» может и до завтрашнего вечера ничего не выясниться. Банально, но факт: у «властей» иные цели и занятия, не те, которые ради рекламы они декларируют с праздничными лицами, помещёнными в центр телекадра.

В Интернете — ничего из ряда вон выходящего . Про воду и тепло — тоже ноль.

И у меня — от этого ничего , от нуля , — появилось такое ощущение, что сегодня произойдёт что-то значительное, крупное. Что вот-вот какой-нибудь политик вылезет в телевизор, скажет с ядовитой улыбочкой что-то грубое и нехорошее, и начнётся война. Муж Таньки, областной чиновник, неспроста вернулся домой утром. Всех заберут в армию. И у меня будет возможность пострелять из «ПМ» и умереть на поле боя. А почему бы и не умереть? Что мне терять? Той большой жизни, о какой мечтал когда-то Костик, нет и у меня. А всё же: терять вроде бы и нечего, но я хочу иметь право распоряжаться своею жизнью сам. Чиновник с ядовитой ухмылкой — мне не указ. Уж военным-то фарисеям, с фальшивыми минами на скуластых мордах пекущимся о «благе Родины» или о «защите интересов демократии», я свою жизнь не доверю. Поберегитесь выдавать мне «ПМ», господа рыночные офицеры!