Дэн Симмонс - Лето ночи

У черномазого была кровать-скатка, ну, мужчины разорвали ее, и все увидели… там было платье маленькой Кэмпбелл, все в засохшей крови, ну и еще кое в чем… Ты понимаешь, сынок, о чем я говорю.

И они потащили негра к школе, тогда она была навроде центра города. В школе и все собрания проходили, и на выборы мы туда ходили, и все сделки тоже там совершались… И негра они туда поволокли… Я, помню, всегда болтался на улице, когда начинали звонить в колокол, чтобы все собирались побыстрее, если дело было важное. И тогда, помню, я тоже там стоял, мы еще пулялись снежками с Лестером Коллинзом, Мерри Уиттакером и отцом Конни Дейзингером… не помню, как его звали. Там и все пацаны собрались, которые пришли с отцами. Но вдруг как-то быстро стемнело… стало по-настоящему темно… и жутко холодно… как у ведьмы за пазухой… В тот год весь чертов город был отрезан начисто, ты понимаешь, навроде как опечатан, из-за того что дороги стали жуть какими скользкими и сугробы. Даже в Оук-Хилл было не добраться, понимаешь, такие были дороги. Поезда еще ходили, но не каждый день. Так ведь сугробы – во, и никаких снегоочистителей на дорогах, и холодина… Вот мы и остались сами по себе.

Когда мы замерзли, то пошли в суд… они называли это судом… и этот суд уже почти закончился. Все дело заняло не больше часа. Настоящего судьи, конечно, не было. Судья Эшли вышел в отставку молодым, да он все равно был чуть-чуть психом… но они все равно назвали это судом. Мистер Эшли – он знал свое дело. Помню, я стоял вместе с другими пацанами в бельэтаже школы, там, куда все эти книги складывали, и глядел в главный зал, где собрался народ, и дивился на судью Эшли. Он был такой важный – в дорогом костюме, шелковом галстуке и в том шелковом котелке, который он прямо не снимал с себя. Но конечно, когда он вел этот суд, то снял его… Я помню, что видел, как свет блестит на его белых волосах, и удивлялся, как это он такой молодой и уже такой умный.

В общем, Билли Филлипс как раз кончал рассказывать, как он шел домой, когда этот негр попытался напасть на него… сказал, что он гнался за ним и кричал, что убьет и съест… как съел девочку до него… А этот Билли, скажу тебе, был самым большим вралем, которого я когда-нибудь видел… маленький говнюк прогуливал школу как хотел, а потом являлся и утверждал, что ухаживал за больной мамочкой… Правда, его старуха и впрямь болела все время, потом она вскоре и умерла… или врал, что сам болел, а мы все знали, что он болтался по городу, или рыбачил, или еще что… В общем, Билли говорит, что он вырвался от негра, а потом пошел тайком за ним в его лачужку и там увидел одежду маленькой Кэмпбелл, я тебе говорил, что она приходилась сестрой Кэмпбеллу, и этот негр навроде как шурудил эту одежду и всем показывал. И Билли сказал, что он побежал в город и рассказал мужчинам в салуне.

И другой парень, кажись, это был Клемент Дейзингер, что ли… ну да, он сказал, что видел этого черномазого, когда тот болтался возле дома доктора Кэмпбелла, как раз перед Рождеством, когда девочка и пропала. Сказал, что раньше забыл про это, а теперь вспомнил и понимает, что черномазый вел себя очень подозрительно. После Клемента и другие стали вспоминать, что вроде видели этого негра в городе.

И судья Эшли ударил своим кольтом, будто это был этот… ну как его там… а, молоток… и говорит черномазому: «Вы имеете что-нибудь сказать в свою защиту?» – а тот только глядит на всех своими желтыми глазами и молчит. Конечное дело, его толстые губы были в кровь разбиты, потому что некоторым таки удалось его стукнуть, но я думаю, если б он захотел говорить, то заговорил бы. Видать, он просто не хотел.

И судья Эшли… мы всегда думали о нем как о настоящем судье… так он опять ударил своим кольтом по столу, который они притащили вниз, и говорит: «Я объявляю вас виновным и приговариваю вас к смерти через повешение. И пусть Господь примет вашу душу». И тут вся эта толпа встала и стояла, пока он что-то еще не прокричал, а потом старый Карл Даббет схватил этого черномазого, и еще несколько человек тоже схватили его и потащили мимо комнат для маленьких учеников к лестнице, которая идет мимо витражей, и потом туда, где стояли мы, мальчишки… Они протащили черномазого так близко от нас, что я мог бы дотронуться до его толстых губ, которые уже стали совсем синими… и мы отправились за ними, когда они волокли черномазого мимо старших классов… и там то ли Карл, то ли Клемент надел ему на голову черный капюшон… и они протащили его по оставшимся ступеням. Теперь-то их больше нет, этих ступеней, их замуровали, знаешь… Ну и вытащили негра на такой узкий мостик, который шел внутри башни.

Ты его не видал… Я-то знаю, о чем говорю, я целых сорок лет сам помогал Карлу Ван Сайку, а до него еще Миллеру, убирать там, но ты его не видал. Мостик шел внутри башни, и с него было видно все три этажа внизу, словно три ряда балконов, до самого главного зала, а в середине болтался этот колокол, который мистер Эшли привез из Европы. В общем, мы все стояли вокруг этих балконов… и весь первый этаж был запружен толпой мужчин… да и женщинами тоже. Помню, я видел там Салли Мун, мать Эммы, она стояла со своим мужем Оливером, слабак еще тот был, и у них даже щеки блестели, такие они были счастливые и взволнованные… И все смотрели на судью Эшли.

Помню, я подумал, что они собираются его попугать… повесить ему на шею веревку, чтоб он раскололся и сказал всю правду… но было не так. Нет, сэр, не этого они хотели. Судья Эшли взял у кого-то из них нож, кажись у Сесиля Виттакера, и перерезал эту чертову веревку, которая тянулась вниз от языка колокола до самого пола. Я стоял на балконе старшеклассников и провожал ее глазами, когда она падала и ложилась на пол кольцами. Люди расступились, и все смотрели мимо меня, вверх, на этого черномазого. И тут судья Эшли сделал странную вещь.

Мне нужно было догадаться об этом, еще когда он обрезал веревку, но я не дотумкал. Они возились около его головы и что-то делали с его капюшоном, и я подумал, вот они сейчас сдернут его и негр испугается. И они пригрозят, что скинут его вниз и все такое… но никто не собирался его пугать. Вместо этого они обвязали короткий конец веревки вокруг шеи, на голове у него все еще был капюшон, и как-то они умудрились поставить его на узкие перила, которые шли вдоль мостика… и, паренек… тут настала такая чертова тишина… прямо ни хрена не было слышно. Там было чуть не три сотни людей, но ни звука не было слышно. Не слыхать было ни кашля, ни сопения, даже дыхания и то не было. Только тишина. Все, каждый мужчина, женщина, ребенок, включая меня самого, таращились на этот балкон и на черномазого, стоявшего на самом краешке, его лица не было видно из-под проклятого черного капюшона, руки были связаны за спиной, и ничего не держало его. Ничего, кроме рук какого-то мужчины.