Ольга Токарчук - Диковинные истории

– Правда ли, что помимо того, что существует специальная комиссия, констатирующая его смерть, в ведущие клиники мира также посылают сканы его мозга? – спросила Филиппа.

– Как выглядит его смерть? Откуда вы знаете, что он умер? – добавила Ореста.

Илон подробно объяснял им всю сложную процедуру, желая сгладить впечатление, испорченное отсутствием ответа на предыдущий вопрос. Смерть констатируют главный рекон и международная экспертная комиссия. Они объявляют это городу и небу, и тогда отключаются все СМИ. Сорок часов Монодикос не живет. Прекращаются все функции, в том числе мозга, появляются даже трупные пятна, после которых надолго остаются синяки, требующие потом специальных усилий – его, Массажиста Илона. Потом – это всем известно – между сороковым и сорок четвертым часом Монодикос возвращается к жизни.

Во время его монолога Филиппа беспокойно пошевелилась.

– В детстве я думала, что это просто такая метафора. Что на самом деле этого не происходит.

Илон улыбнулся и сделал глоток пива. Как и все прочее, оно отдавало металлом.

– Ты когда-нибудь видел это возвращение? Как это выглядит?

– Ты же видела по телевизору, – ответил он.

Все видели это по телевизору. Констатировав смерть и объявив о ней, СМИ отключают на тридцать шесть часов. Никаких передач. Это Галене – Затишье. Люди сидят по домам, в полутьме, при свечах. Ничего не работает, весь транспорт стоит. Все закрыто. Кто-то говорил ему, что множество людей сходят в эти часы с ума, психиатрические лечебницы переполнены. Приостанавливается действие законов, чем многие пользуются, словно забывая, что по прошествии Галене каждое преступление, совершенное в это время, будет наказано вдвое более сурово. Люди делают странные вещи. Пьют. Изменяют. Принимают решения, о которых потом сожалеют. Кончают с собой – чудовищно возрастает число самоубийств. Это ежегодная попытка несуществования, мир утрачивает свои свойства, и жизнь зависает – все должно полностью обновиться, чтобы она двинулась дальше. Если бы не Монодикос, Наш Брат, Обновляющий Мир, образовалась бы пустота. На тридцать шестом часу включаются телеэкраны, и камеры показывают только одну картинку – ладони Монодикоса. Все напряженно ждут, когда наконец шевельнется палец, когда он дрогнет, ждут малейшего движения Монодикоса. Мир замирает, хотя все знают, что́ произойдет. Каждый с детства помнит эти несколько часов, когда включенные в каждой квартире экраны показывают один-единственный кадр: ладони, покоящиеся на черном крепе, бледные, с длинными пальцами. Время ожидания. Дети скучают, не понимая, почему нельзя баловаться, почему нельзя повисеть на турнике вниз головой или поиграть в настольную игру, хотя бы такую невинную и простую, как крестики-нолики. Родители проверяют, хорошо ли застывает в холодильнике заливное из свиных ножек, замариновались ли огурцы – скоро их разложат по тарелкам в качестве закуски перед главным праздничным блюдом. Глядят в свежевымытые окна на короткие зимние сумерки, зажигающие оранжевым светом грязное зарево городов. Возвращаются из кухни в комнату и расставляют на столе тарелки. Смотрят на часы, прихорашиваются. Лампы не горят, единственный источник света – желто-голубое мерцание экранов, так что человеческие квартиры выглядят так, словно погрузились на дно флуоресцирующего моря. Кто первым в семье заметит на экране телевизора движение пальцев, едва заметную дрожь, тот – таково поверье – будет удачлив весь следующий год.

Филиппа достала откуда-то бутылку красного вина и разлила по кружкам, потому что рюмок в доме Илона и Оресты не было. Илон расслабился, расстегнул жилет. Филиппа подперла голову ладонью и вглядывалась в него с выражением, которое он принял за восхищение.

– И все так, как показывают по телевизору? – спросила она. Филиппа имела в виду: оживает ли Монодикос, начиная с пальцев, а потом в эфире слышен стук его сердца? А почему не показывают его лицо?

Ореста добавила:

– Я всегда жалела, что все это настолько неживописно, что не играют фанфары, не зажигается свет.

Илон улыбнулся. Он не проводил это время дома с семьей. В этот момент все реконы дежурят, все готово и в мрачных помещениях Клиники дожидается звонка, который всегда звучит так, словно возвещает о катастрофе. Тогда они срываются с мест и бегут на свои посты. Великий День, называемый Эйнай – словом, взятым из древнего языка и означающим «Я есть», – для них выглядел иначе, чем в этой прямой трансляции. Беспомощное тело, следы ран, запавшие глаза и виски, холод кожи и дыхание, которое вдруг возникает в этой мертвой оболочке. Дрожь пальцев, нервные импульсы, оживание крови, которая внезапно разгоняется и начинает течь. Когда заканчивалась трансляция, у них взвывала сирена, с треском загорался свет в коридорах, и кровать с телом Монодикоса бегом везли в Реанимационный зал. Когда она проезжала по ярко освещенным переходам, многие реконы опускались на колени и прятали лица в ладонях. Другие стояли с опущенными головами, выражая свою человеческую беспомощность. Это правда, оживание не было живописным процессом, как хотелось бы того Оресте. Монодикос, подключенный к человеческой аппаратуре, возвращался к жизни медленно, но неудержимо. Жизнь появлялась в виде мелких импульсов в мозгу, минут через десять присоединялось сердце, сперва один удар, потом еще, наконец наступал момент, когда оно начинало биться мерно, четко. Ночью все каналы передавали этот ритм, ничего больше, только это бум-бум-бум воскресающего сердца. Тогда на всей земле наступала тишина, до самого рассвета, когда огромный взрыв радости приветствовал возродившийся мир.

– Хотя, – тут Илон заколебался, но искушение выдать кому-нибудь этот секрет, высказать его наконец, было слишком велико, – в этом году транслировали сердцебиение, записанное в прошлом.

Не дожидаясь вопроса «Почему?», он добавил:

– Потому что нынешнее было настолько слабым и неритмичным, что не годилось для трансляции.

Филиппа подлила ему еще вина. Илону оно нравилось, он уже много лет такого не пил.

– Я вижу это вблизи на протяжении уже двадцати четырех лет и повторяю, что в этом нет ничего радостного, – продолжал Илон, расслабившись, – и что жизнь возвращается неохотно, со скрипом. Каждый год я боюсь: вдруг на этот раз не удастся, вдруг наступит конец, и тем не менее двадцать четыре раза я видел, что это происходит на самом деле. Вы тоже испытываете странное чувство оцепенения, у вас тоже мурашки бегут по коже? Я думаю, у всех так… Всех людей на свете охватывает сомнение: а вдруг на этот раз не получится? Ведь это чудо, а чудо имеет право быть капризным и может не повториться. Но все удается. Хотя, в сущности, до сих пор никто не знает, как это происходит.